посмотрим, кто из нас окажется счастливее.
* * *
... - Ты изменял жене?
Огромная дождевая капля прячется под кофточку, ныряет в ладошку лифчика.
- Так, пару раз.
- С твоими-то ухватками... Маловато.
- Не рассчитываю увидеть что-то принципиально новое. К тому же всегда спрашиваю себя: 'Зачем?'. Все, что мне нужно, я получаю дома.
Про оргии в семействе Балашовых мне пока ничего не известно. Даже если знала бы - все равно странно: а как же нездоровый синдром завоевателя? И вообще, что значит 'зачем'? Тоже, философ выискался. Обидно как-то... за всех баб - в моем скромном лице. Да, за всех перевозбужденных зацелованных баб, сидящих на мокрых скамеечках планеты в сырых загрубевших лифчиках и выслушивающих раздумчивое 'Милая, зачем?'. Дыхание срывается, при каждом вдохе проснувшийся сосок касается холодного кружева (х/б, атласа... что там еще бывает) - это будоражит воображение еще больше. Хочется задохнуться или прекратить приторную пытку. Или впасть в сладкое ожидание. Надеюсь, я правильно поняла среднестатистическую женщину.
Она готова сделать ему одолжение, он предупреждает ее восторженное 'да!' мудрым вопросом. Мудрым - до цинизма.
Тогда вообще незачем было приближаться. Сидел бы дома, а не героически шатался бы по паркам - с промокшими ногами. Не обломится тебе, Дашка, на закате личной жизни. ...Может, он импотент?
Сейчас смешно вспоминать все это.
Беру в ладони твое лицо. Медленно целую губы. О чем ты думал, лежа поперек безразмерного теткиного дивана... Губы пробуждаются, не отпускают.
Ускользаю:
- Я принесла кофе.
- Тебя не было лет сто. Но я подумал, что выходить на кухню мне все равно не стоит. Аборигены даже жарить не будут - сырым съедят.
- Эти поборники чужой нравственности уже в койке. Представляешь - в одной комнате с двенадцатилетней дочкой...
- ...не разгуляешься. Их завидки и берут - на наш-то счет.
- А то. ...Я открыла окно на кухне: душно было. А там такой ливень. Стояла и вспоминала что-то... Очнулась только, когда чайник свистнул.
- А я думал о тебе. Помнишь, ты спросила меня, изменял ли я жене? В первый вечер? Мы еще продрогли, как собаки, и ты простудилась.
- Ну да. Ты заявил, что все женщины одинаковые. Мне ничего не оставалось, как пискнуть: зато я эмоциональная...
- Да... вид у тебя был отчаянный... Мне так смешно стало: это смахивало на соблазнение... которое на соблазнение вовсе не похоже.
- Пыталась тебя хоть чем-то заинтересовать.
- Брось. Помнишь, я как-то сказал: я в тебя верю? Ты перед этим приносила свои фотоработы. Они меня поразили.
- Правда?
- Отчего же неправда.
- Никому до моего творчества нет дела. И денег оно не приносит.
- Демьянова, ты хочешь все и сразу. Так не бывает. А я действительно считаю, что ты - можешь. Легче пробиться, если знаешь, что на земле есть люди, которые в тебя верят.
- Ты - такой - единственный. Хочется снимать - для тебя.
- Ну так сними...
Маечка летит в пространстве. По дороге цепляется за спинку стула, медлит, срывается вниз.
Ныряю в тепло губ: ухожу под неторопливую волну. Мне кажется, любое море теперь будет пахнуть для меня кофе. Горьковатым кофе: Балашов пьет его без сахара. Извращенец.
Иван подминает под себя: мира больше нет - лишь холодок под лопатками... и дальше, выше - горячий хмель, погружение... в глинтвейн; погружение.
- Я как-нибудь утону в тебе, Демьянова.
Что ж, встретимся на дне. Друг у друга. Как хорошо, что он не верит в то, что говорит. Вернее, верит - на эту минуту, и только. Минута - почти ничто.
Минута - миллиарды крохотных мгновений. Минута - калейдоскоп из осколочков безумия.
Allegro.
Задыхаюсь. Бросаю в душную накрывающую волну горсточку грубых словечек. Мужики это любят.
Да: ему нравится. Он отвечает мне:
- Сучка.
Немею от восторга.
Петер, ты слышал, что я - сучка? Слов таких по-русски не знаешь? Мама не научила, а больше некому.
- Ты... с-сучка.
Тонкие длинные пальцы мертвой хваткой сцепляют запястья. Еще немного - я вскрикну и камнем полечу на дно.
Вскрикну: никто не знает, что это - от страха. Глупое тело: все не верит, что оттуда возвращаются.
...С некоторых пор обожаю красть у жен. Особенно - у фантастических.
Хорошо, что Балашов мне не нужен. Иначе я сошла бы с ума.
От ревности.
От счастья.
Сошла бы с ума.
* * *
'Наполняйся же хмелем, Осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть.'
- Сходство зазубрин... Ложное чувство, что оно у меня - с Бродским. Даже хотела послать ему письмо, фотографии. Ну, фотоработы, конечно.
- А я-то уж представил себе: вскрывает Бродский конверт - а там Демьянова в купальнике.
- В то время ему как раз уже можно было жить по принципу 'Зачем?'. Я потерпела бы фиаско!
- Кто знает. Как-никак, сходство зазубрин.
- К сожалению, только у меня с ним. Но не у него со мной. На осколки одного разбитого сосуда мы не тянем.
- А мы с тобой на что тянем?
- Сам-то как думаешь?
- По крайней мере, мы одной крови.
- Вот-вот. Мы одинаковые осколки. Да только от разных сосудов.
- А значит... нас можно поменять местами. С Петером как-нибудь познакомишь?
Идиотская шутка. Начинаю злиться.
- Если тебе понадобится почувствовать себя женщиной - я устрою тебе это лучше любого Петера. И вообще, можешь три дня потерпеть и не упоминать при мне о жене, других женщинах и мужчинах?
- Демьянова, ты ревнуешь? Ревнуешь чужого мужа. И вообще - чужого человека. Потрясающе. Я тебя люблю.
Он - циник, не я.
Я хоть не употребляю это слово: любить. Не опошляю его.
* * *
Дождь разбросал огромные лужи.
Странно: Иван вовсе не боится навредить себе. То и дело подхватывает меня на руки и идет по воде, аки по суху. Ему наплевать на то, что ботинки скоро можно будет выжимать.
Манера такая - наплевать. А это дает определенную свободу ощущений.
В ближайшем дождевом озерце отражаются морды двух иномарок. Одна подъехала у нас на глазах, во второй парочка жрет гамбургеры.
- Иван, смотри, номера одинаковые! Шесть семь шесть - у этой, и у той шесть семь шесть! Только буквы не совпадают.
- Ничего себе. Значит, между ними можно загадывать желания.
Подхватывает на руки, по глади озерца - прямиком в проемчик между машинами. Мыском ботиночка касаюсь дверцы - модного темно- зеленого цвета. За бликующим стеклом жующие застыли: лиц не разглядеть, но челюсти не двигаются. Челюсти смотрят на нас.
Затылком я вижу плохо, поэтому обитатель другой машины остается вне поля моего зрения. Сейчас как вылезет наружу, как накостыляет... на всякий случай. Тоненькому, но наглому Балашову, как обычно, плевать.
- Загадывай.
- ...Загадала.
Иван протискивается обратно, я скольжу ботиночком по темно-зеленой эмали: места мало, вода кругом.
Челюсти, помедлив, принимаются за работу.
Ведь двое сумасшедших ничего дурного не сделали: они просто влюблены. А потому немножечко безумны.
Челюсти, знаете, в чем ошибочка- то? Мы просто безумны. И - немножечко влюблены.
Или так: мы немножечко влюблены. А потому просто безумны.
* * *
Может, и хотелось бы 'большой любви'.
Не подпускают.
Да я и не сумею.
Давно надо было свалить в Америку. Ходила бы к Бродскому на лекции, в университет.
Теперь-то что. Единственный, и тот помер.
В детстве я много плакала. Упаду и реву. Никто не поднимает. Родители молодые, закроются в комнате: им не до меня. Или просто не подходят. Поплачу и перестану. Реакции - ноль, чего силы-то терять.
Теперь, чтобы заплакать, столько преодолеть надо в себе. Ушибиться побольней.
Еще в детстве поняла: никто никому не нужен. Из-за кого рыдать-то?
Однако: чем тесней единенье, тем кромешней разрыв.
Значит: не допустить - чтобы - тесней. Вообще не допустить единенья.
А так - просто шататься по полночному Тушино - рука в руке. Листья липнут к мокрому асфальту. Ветер щекочет дерево. Оно поводит телом, стряхивает мириады крошечных капелек. Единенья нет. Есть желание говорить. Говорить: о вчера дочитанном Фаулзе, о моем школьном учителе немецкого, о 'Небе над Берлином' Вендерса.
- Ты смотрел?
- Напомни...
Торопливо (разве это можно забыть?): ангелы; ангелы, обнимающие нас за плечи; заглядывающие в наши книги; в наши души; немолчный шепот мыслей в тиши библиотек (вспомнил? нет?); циркачка под куполом...
- ...да! циркачка; старичок- историк...
- ...но главное - Мужчина и Женщина...
Мы говорим об осени: я - о скорби природы, он - об обновлении; о том, как можно жить одной - с чужими людьми; о Брэде Питте. О любви.
- Я не могу представить себе, как ты любишь.
Говорить; сжимать в кулаке пятерню кленового листа. Потом засушить его небольное воспоминание.
Затем можно и - некромешный разрыв.
И тогда из хилого слияния, жиденького расставания легко состряпать чудную пьесу, грандиозное полотно с фатальными сценами.
Будет что рассказать внукам. Поначалу, конечно, - классику. Иссякнув, перейти на личности. Кай и Герда, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Иван-дурак и Лягушка. Это уже про нас.
Наша сказка - со счастливым концом. А значит, она переживет и тебя, и меня, и всех вас. Двое любили. Но когда пришла пора разойтись, они сделали это с приятными лицами. В
