поправляя полосатые тенты, прикрывавшие его от солнца, и рассеянно обсуждали между собой вчерашний футбольный матч. На устилавших прилавки вчерашних газетах вырастали кучки любовного счастья, счастья творчества и счастья игроков. А также огромные кучи счастья дураков.
Заспанные дворники гладили асфальт березовыми вениками. Очевидно, асфальту это нравилось, потому что иногда он чуть заметно вздрагивал и приглушенно хихикал. А по дороге шли дома, которых хозяева отпускали на ночь за город - попастись. Резво скакали деревянные бараки. Весело попыхивая трубами, валили трехэтажные общаги. И совсем уж солидно, вперевалку, топали блочные пятиэтажки, тяжело помахивая подвалами, забитыми по самые двери ароматным луговым сеном.
Ипат даже остановился, став одним из этих домов, почувствовав, как приятно возвращаться обратно в город после ночи, проведенной на широком лугу, где ты почти один и только иногда в ночном тумане мелькнет бок какой-нибудь глупенькой одноэтажки, которой не сидится на месте, а хочется побегать и полаять на луну. Просто так. То, что луна может ответить ей тем же, такое несерьезное строение сообразить уже не может. А жаль...
Наконец, последний дом свернул за угол. Ипата отпустило. Он снова был человеком. (Рост: метр восемьдесят шесть. Лицо открытое, спокойное. На подбородке небольшой шрам. Без определенных занятий.) Он даже улыбнулся молоденькой продавщице 'пепси-коки), которая в ответ ему тоже улыбнулась.
И, наверное, поэтому Ипату совсем расхотелось улетать.
Собственно говоря, почему бы не остаться? Можно даже познакомиться с этой девушкой. Вечером сходить с ней на танцы. А там глядишь и... Но нет.
Одно дело просто улыбаться, другое - знакомиться. И скорее всего она его отошьет. А потом, часа через два, город скроется в оболочке сажи и копоти. Станет другим. Тем временем утро будет упущено, и он уже не улетит. А завтра еще черт его знает, что случится. Может, инопланетяне нападут! Да и пройти-то, собственно, осталось совсем немного. Рукой подать. Вот только завернуть за угол. Так, а теперь нырнуть в этот проходной двор. Слегка переждать, чтобы не попасть под копыта индрикотериев. Прошли. Ну вот, можно и дальше. Поворот. А сейчас прямо... Вот он, аэропорт.
Все же он немного опоздал. Десятка два энтузиастов уже отирались у касс, радостно похихикивая, и для разминки требовали у кассирши билет до Альфа-Альдебарана или до загадочной планеты Силэб. Кассирша вяло от них отмахивалась, хорошо понимая, что это так - семечки, и сладко позевывала в ожидании утреннего чая.
Ипат протиснулся к кассе и попросил, чтобы ему дали самый большой билет до бабушки Маланьи. С раздражением отложив в сторону помаду, которой подкрашивала нос, кассирша извлекла из стола пачку бланков, ножницы, пистолет марки 'кольт', баллончик слезоточивого газа и, с ожесточением взявшись за работу, ровно через минуту и тридцать семь секунд вручила Ипату билет.
Где-то невдалеке натужно ревел совершающий посадку самолет. Ипат отошел от кассы и увидел, что пока он получал билет, людей в зале ожидания набилось столько, что яблоку негде упасть. Сквозь толпу продирались озабоченные мороженщицы. Возле ног Ипата уселся какой-то грязный, в телогрейке и кирзовых сапогах тип и, вытащив из уха гитару, ударил по струнам. По-блатному растягивая слова, да так, что некоторые с треском лопались, он запел старинную дворовую песню. Тотчас же толпа вокруг него уплотнилась. Ипата стиснули, и он понял, что попал в ловушку. А гитарист заливался соловьем, вкусно выводя: 'А я тебя и-эх, да поцелую, а потом и эх, да зарублю!'
И ничего другого не оставалось, как пройти по головам. Иначе так у кассы и прокукарекаешь до самого вечера.
Ипат ухватился руками за плечи своих соседей, подтянулся и забросил сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда все - неминуемо поскользнешься. Но мог миловал, и через минуту он уже спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.
Эх-ма! Ну вот и все. С билетом покончено. До самолета еще уйма времени. Можно и поразвлечься.
Он прошелся по залу и, остановившись возле девушки, которая бойко распродавала свежие номера 'местной сплетницы', подмигнул ей. Та не осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер 'местной сплетницы', и пришлось идти дальше.
Возле центрального фонтана он остановился и, усевшись на его мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:
- А вчера-то что было! На молокановской улице оборотня милицайты подстрелили...
- Да что ты! - выдохнула вторая бабуся.
- Истинный крест! Вот как бог свят... Иду я, значит, за молочком очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок, надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком. Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою сторону. И только я за угол свернула... Вдруг: бах, тарарах - шум, выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: 'Ты, бабуся, не волнуйся. Это один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут'. И потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за молочком пошла...
Ипат усмехнулся.
Ведь как пить дать врет, старая. Делать ей нечего, вот и врет.
Он выкинул окурок в фонтан и, резко вскочив, быстро пошел к выходу из вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной площади, остановился.
Мимо шли и бежали люди. Вот торопится маленький старичок, помахивая длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка. Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины... И еще... И еще... Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.
Махнув рукой, Ипат вернулся в здание вокзала и протиснулся к телевизору. Передавали последние новости.
Сначала показывали обычный винегрет. Кто-то кого-то лупил резиновой дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы, тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах, украшенных витиеватой надписью 'колониальное рабство', из-под которых во все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами, чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.
Потом мелькнули голубые полосы, и вдруг показали Верховного Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и возле... Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак не может установиться демократия и где она должна быть, так как
