а другим не давали'.) - 'Хороший комитет' (1917: хороший, если всё имущество воинской части делят между солдатами, и те везут домой; где и пулемёты делили по винтикам, а где - продавали, а деньги делили). - 'Несмелый малый'. (Разговоры в очереди у промтоварного магазина, характерное качание народного взгляда: 'Это какую совесть надо иметь, чтобы в такое время воровать'. - 'Теперь только и воровать. Ты не возьмёшь - другие утащат'.) - 'Дар Божий'. (Драка баб за мешочек с мукой на буферах товарняка, одна падает под поезд. Жуткое впечатление - но это уже и не собственно народное, это уже из области шаламовского за-человеческого за-пределья.) - 'Звери' (влезши в вагон, не пускают других: пусть мёрзнут, лишь бы нам не тесно). - 'Тринадцать брёвен' (из-за счёта очерёдности не достраивают выгодного, всем нужного моста). 'Яблоневый цвет'. (Старушка тронута добротой художника-постояльца, но шептуны отравляют её тревогой, жадностью и корыстью - увы, верный рассказ, тут - очень глубокая мысль: ведь и добром хорош не будешь, будут одни люди хороши - так другие ещё хуже. Рассказ оборван с большим чувством меры.) - 'Порядок' (приезжать домой с заработков непременно пьяным и всех поить, пропивать заработанное). - 'Голубое платье'. (Случайно тяжело ранил жену; горе, переплетенное с крестьянскими расчётами: пусть умирает, куда теперь калека? и не дать ей в гроб лучшего платья. Очень жестокий рассказ.) - 'Богатство'. (Ошалели крестьяне от избытка бумажных денег, и стали скупы, и не одеваются, не строятся, отказывают побирушкам: 'Когда денег мало было, тогда их меньше жалели'.) Особняком - 'Блаженные'. (Немцы, у которых так легко воровать: 'Вот какие окаянные, честные, ну просто...', на станциях 'даже не проверяют, сколько ты съел, вроде как совестятся, бывало, съешь целковых на три, а скажешь на полтинник... вот обувать-то кого'; и тут же - как у нас: за стакан тридцать рублей залогу, и следят, чтобы тарелку с ложкой не упёр.)
Очень раздумчива и 'Кучка разбойников'. Такое название - о советском начальстве на селе. Что они разбойники - ясно всем крестьянам. Но - два типа крестьянского поведения, в разных деревнях: одни - сразу бросаются грабить, что можно, по первому большевицкому призыву; другие как бы сопротивляются в том начальству, и грабят поневоле.
К этому ряду, о народной психологии, можно отнести и более легковесные: 'Достойный человек'. (Совещание крестьян в чайной перед выборами священника, перебор кандидатов - увы, примитивное народное понимание церковнослужения.) 'Вредная штука' (арендаторы бывшего помещичьего сада, осуждая прежнюю жадность помещика, сами так же жадно дрожат за яблоки). - 'Неподходящий человек' (в председатели волости выбирают заведомого вора, зато не нудягу).
Однако в потоке народных рассказов П. Романова особняком стоят несколько удивительных шедевров.
'Смерть Тихона'. (Отдельно опубликованный фрагмент из 'Руси'.) Под таким рассказом, право, и поздний Толстой взялся бы подписаться. Строгость, лаконичность, целомудренность простой души перед смертью. Ничего лишнего, и нигде не продрогнет сентимент.
'Обетованная земля' - первый посев на помещичьей земле. Священное, молитвенное настроение старого поколения, всё под Богом и обожествление матушки-Земли, - и развязно-деловое, сухое у молодого поколения. Рассказ ещё сильней на отстоянии почти столетия, когда мы знаем, чем эти все надежды кончились. - Два дымка к небу: от кадильницы с ладаном, и от папирос молодёжи. Великолепный, неподдельный диалог.
'У парома'. А в этом рассказе есть чеховское - но не простой переим, а перенятие духа - и в новое советское время, и с новой темой: в традиционные ночь, перевоз, разговор о чертях у костра - врезается советская новизна: парень не хочет идти с любимой девушкой в церковь, а она - ни за что без церкви. Написано с глубоким чувством от обоих и от автора, и с классическим чувством меры.
Здесь, и в других местах, сам автор - никак не религиозен, веру он потерял (и сильно тем обеднился), но и справедлив его укор христианам не раз: как они живут!..
'Чёрные лепёшки' (деревенская жена, а муж в городе - 'председатель', с другою). Советская реальность не с разоблачительством, а - как она неотклонимо ложится на сердца. Очень отзывно, жизненно. Акварельные краски.
Интересно, что думал о П. Романове Твардовский? Не мог не знать, не читать. Не спросил я его.
Можно выделить и группу рассказов вокруг темы: интеллигент и советская действительность, интеллигент и советский режим.
'Звёзды' (1927). Студент-идеалист и его товарищ по гражданской войне, деревенский коммунист, преуспевший в советском быту. Извечный сюжет, но на советской ткани звучит по-новому. Однако затянут и выполнен топорновато, без обычной для П. Р. живости диалога.
'Огоньки' (1926). Нарочито спародирован обещательный образ от Короленко: неведомые огоньки, так зовущие нас в будущее. Крупный артист - впрочем, крупности не ощущаешь, скорей фигура для рассуждений, ткань искусства опущена, это холостит, - в гастрольной поездке в глушь. Автор и для себя пробивается понять эту тему: интеллигент в новом 'Великом движении'. Оппозиция интеллигента режиму даётся автором без симпатии - искренно? или из осторожности? Аргументы артиста против режима отклоняются автором как бы в угодство: приспособить доводы к постепенному оправданию режима. Как будто уже и не режим, и не новый строй виноваты в падении артистической души. Читаешь, всё-таки, с ожиданием значительности, а её нет: рассуждения есть - а истинного напряжения мысли нет. При отходе ли от простонародной жизни что-то мешает П. Р. набрать полную силу пера; какой-то 'средний' повествовательный стиль.
'Право на жизнь' (или 'Проблема беспартийности', двойное название, 1927). Не сразу, с большим трудом рассказ прошёл в журнальную публикацию, был яростно разгромлен критикой и с 1929 вовсе запрещён. Всего лишь год спустя ту же самую проблему артист - режим автор описывает во всей её беспощадности, и с такими лобовыми ударами по режиму, что диву даёшься. Со всей душевной и политической страстью П. Романов уже видит всё будущее советской литературы. Но и: сухо-делово пишет, безо всякой отделки и в перепрыгивающей манере. Жизненная обстановка (угроза потерять квартиру) схвачена жестоко, верно, почти и без преувеличений. - Душевное распрямление через смерть, и смерть-то почти нечаянную, - хорошо. Любящая женщина гладит лицо умершего, не понимая, что не живой: он - ещё тёплый.
Но сам писатель Останкин - сильно не дояснён, он только глашатай идеи рассказа, обобщённый тип загнанного. (Например: как это он пережил военный коммунизм на развешивании продуктов? ведь там нельзя было удержаться, не воровать, сразу бы и выгнали.)
'Блестящая победа' (1931, не напечатан). - Уже до отчаяния и шаржа доведена та же тема: как художнику встроиться в режим? - тему индустриализации и советизации раздув до чудовищности, до крайней халтуры.
Особняком стоит более ранний
'Видение' (1925) - несомненная удача. Затронута ещё не отвердившаяся тогда проблема: мы - и заграница? возврат оттуда? Сюжет развивается очень верно психологически, интересно, с неожиданными поворотами, развязки никак не угадываешь вперёд. (Только зря автор ещё от себя разъясняет психологию персонажа.) И - искренно написано относительно эмигрантов, это - не грубая агитка против них, а - обида на них. - Здесь автор тоже прямо касается политики и - ругает власть большевиков, ничем не рискуя: это как бы оправдано ходом эмигрантского сюжета.
Ещё особняком
'Печаль' (1927). Единственный такой у Романова рассказ: весь от первого лица, лирический, с тягой к философскому глубокомыслию. Но - затянут. Да и вся-то мысль рассказа: имея, не ценим, потерявши, плачем. И вновь лишние, от автора, истолкования. 'Душу забыли' - по советскому времени полезно об этом напомнить.
В дневнике П. Романова есть и такая запись (1926): 'Когда я пишу, у меня всегда есть соображение о том, что может не пройти по цензурным условиям... И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь, на 50%. Вообще всё время чувствуешь над собой потолок, дальше которого нельзя расти. Правомерный марксизм, начётчики марксизма связывают по рукам и ногам'.
И советская критика постоянно давала-таки П. Романову по зубам и костям. От Киршона, напостовско- рапповской банды, от забытых теперь рецензий Катаняна, Бека, Селивановского, Прозорова и ещё, и ещё, и ещё, под заголовками 'Право на пошлость' (М. Левидов), ещё хорошо когда 'Талант равнодушия' (С. Пакентрейгер) - то есть 'объективизм', 'без нужного обострённого оформления'; рвались выявить в этом 'равнодушном бытописателе' - 'лицо классового врага'. Пантелеймон Романов был размозжён этой направленной неутихающей атакой. (Теперь видно, что она и размозжила, перекорёжила 2-й том 'Руси' - а
