уход в 'Русь', может быть, и был для него попыткой спастись от современности.)
Впрочем, по истинно советским масштабам - травля Михаила Булгакова была во много яростней и длительней, и незабываемый, нестираемый список затравщиков-загонщиков куда-куда длинней, на многие десятки честно-коммунистических перьев.
В случае с Романовым грохотала ещё и другая дискуссия, совсем не опасная политически, но многоскандальная и разлившаяся куда шире этой кучки критиков на само общество и особенно на студенчество. 'Любовь без черёмухи' - надолго, и перешагивая смерть писателя, вошла в советский речевой обиход, в поговорку, на десятилетия, более всего и прославила Романова.
'Без черёмухи' (1926). А в рассказе том, собственно, и не было заметной художественной удачи, а только - пронзительная зоркость авторского взгляда. Рассказ портит слишком рациональная, сухим рассудочным языком исповедь девушки. Отчего у нас так отброшены заботы о красоте быта и поведения? 'пренебрежение ко всему красивому'? Парни (университетские студенты) девушек-сокурсниц 'приучают к родному языку' - мату, и тон этот 'нравится и девушкам', так проще себя вести. Вот, хочется, 'чтобы первая любовь была праздником', но 'все сверстники смотрят иначе'. 'Любовь презрительно относят к области психологии', 'канитель разводить'. И подавленная в гордости и уязвлённая мимолётной ревностью, девушка покорно идёт к сокурснику, где тот живёт вдвоём с товарищем, в ободранную комнату ужасного вида, с набросанной яичной скорлупой, грязной неубранной посудой, не подметенными с пола окурками и двумя смятыми, непокрытыми, нечистыми постелями. Сокурсник торопит: 'Что разговаривать, только время идёт', скоро придёт товарищ. И в поспешности укладывает её в кровать, как потом оказалось, и не в свою. И девушка исповедуется подруге: испытала отвращение к себе и к нему.
Общественная буря, вызванная рассказом, и была: такие мы? - или не такие? так и надо - или иначе как? И, характерно, для 20-х годов: голоса спорящих сильно и сильно разделились.
Меньшую, но тоже значительную бурю вызвал и написанный в отзыв на 'Черёмуху' рассказ
'Суд над пионером' (1927). Пионерский отряд взбудоражен, что один из пионеров производит 'систематическое развращение' пионерки (старше пятнадцати): ходит провожать её от клуба и до её деревни, хотя сам живёт в другом месте. Немедленно постановили: негласный надзор за ними, слежку. Началось с того, что он поднял ей уроненный платочек. А вот - пошёл-таки провожать и при переходе по жёрдочкам через ручей - подал ей руку, и она оперлась! Потом и мешочек её понёс! Выслежчикам не удалось подслушать самого разговора, но слышали, что читал какие-то стихи, неизвестно чьи. - И отряд перетревожен до крайности: 'поведение, позорящее весь отряд'! С величайшей серьёзностью назначили суд над обоими. 'Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело'. А 'если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать'. 'Мы не пойдём к проституткам, потому что у нас есть товарищи'. 'Один - ты с ней мог быть для сношения, это твоё личное дело, потому что ты её не отрываешь от коллектива, а так - ты в ней воспитываешь целое направление'. - 'Такая любовь есть то же, что религия, то есть дурман, расслабляющий революционную волю'.
Пионера - исключили, отобрали заветный красный галстук. А ей - строгое внушение ('видели в ней несознательную жертву', 'на неё смотрели с любопытством и состраданием').
Фарс? Нет. Истинная картина, живые Двадцатые годы! - и не будем притворяться, забывать их. (Тем обиднее, что оба эти рассказа не проработаны художественно, покинуты в торопливости.)
Да, конечно, в описаниях советской жизни допускал себя П. Романов до рассказов, сниженных уже и к фельетону: 'Крепкие нервы', 'Народные деньги', 'Стена', 'Иродово племя', 'Хороший начальник', 'Картошка', 'Белая свинья', 'Художники', 'Московские скачки' (прямо и написано для 'Крокодила'), 'Машинка', та же и 'Блестящая победа'. Да, может, уже по отчаянию, что его не понимают и уж только бы печатали? (Отчасти по этой причине иногда срывался к фельетону и молодой Булгаков.) Но и из этих частных, полунебрежных зарисовок выступает уничтожительная картина советской жизни.
Современник многих 'авангардистских' течений, Пантелеймон Романов всегда устойчиво был привержен традиционной реалистической манере и ни в чём не отклонялся от неё. Уже в этом он 'не поспевал за веком', за модой (однако преходящей). Никакие 'новые приёмы' ему и не нужны: его сила - живость диалога, особенно бытового, обилие сочного юмора (иногда с переклоном к сатире) и острое видение проблем - при неисчерпаемой новизне советской жизни.
Диалог у него (обычно - говор толпы) - мастерский, устойчиво хорош, добротен, часто очень смешон. И достигается неподдельность диалога - без отметных, характерных слов и даже без индивидуальности речи говорящих - а очень жив. Но в ремарках к диалогу - бывает у него избыточность. Частенько, при подсокращении ремарок, его диалог ещё бы усилился.
Не удивительно, что при частой массовости персонажей у П. Романова нет места давать портреты. Он и не пытается, для различения говорящих часто отделывается деталями одежды. Портрет у него почти отсутствует, даже в беглых чертах: П. Романов слышит больше, чем видит. Отдельного человека въяве чаще не видно. Если и приводит чуток портретных черт - то какие-то малоиндивидуальные, не прикрепчивые.
Большей частью - рассказы совсем коротки, а некоторые просятся: ещё бы короче! Это - от избыточно поясняющих фраз, когда и без них ясно.
Никаких сложных изобретательных сюжетов: вся конструкция рассказов обычно - нараспашку. Названия рассказов бывают и неудачные: никак не вспомнишь, о чём там речь, не свяжешь с сюжетом. Да есть рассказы - и просто зарисовки. Всё-таки слабых рассказов тоже заметная доля.
Совсем нет у него метафор - да и не к месту, не к наряду они б тут и выглядели. Сравнений - немало, но все они у него - не подхватисты, не открывающие нам нового во взгляде. Обычно они - тавтологические, это как бы изложение более пространными словами того, что по обстоятельствам уже и так видно. 'Как смотрят, когда решается вопрос жизни, и как бы решив прямо поставить какой-то мучительный для неё вопрос'. (А в наличии - и то, и другое, тут и сравнения нет.) - 'Держались в тени, как держатся люди, потерявшие влияние'. (Именно такова и ситуация.)
При своей социальной плотности и остроте рассказы П. Романова 20-х - 30-х годов почти не оставляют места пейзажу (так щедро данному в 'Руси'). Но когда пейзажи есть, то очень хороши: в 'Яблоневом цвете', 'Охотнике', 'У парома'.
Язык Романова не назовёшь лексически богатым. Но необходимый рабочий минимум всегда есть.
Просверкнёт: 'чего выглялись?', 'что ткаешься?', обужа, навзволок (наречие). Ещё 'наотделку' (наречие) - но именно это слово он повторяет много раз (запугали наотделку, избегалась наотделку, задушила наотделку...).
В мужичьих устах ('Кулаки') вдруг: 'инкогнито' - промах. Хорошо: 'лошадиное сословие', 'собака родства не знает'.
Упомянутую несколько раз эпопею 'Русь' я здесь оставлю в стороне. (Ей посвящён очерк в серии 'Приёмы эпопей'.) Пантелеймон Романов писал её с 1922 года, особенно широко дореволюционный 1-й том, душой отдаваясь воспоминаниям об утраченной навсегда жизни (и тщательно прикрывая своё чувство от советской цензуры). Там мы встретим и просторные пейзажные описания, на мой взгляд, не уступающие тургеневским, а в веренице типов, дворянских и крестьянских, вполне достойные и гоголевского пера. Так 1 -й том 'Руси' стал последним по времени придорожным памятным знаком или надгробьем долгой русской дворянской литературы. Том 2-й, о Мировой войне, уже сильно искажён внедрением советской идеологии, да и сам по себе поспешен, скомкан. Он окончен в 1936, за два года до смерти автора, вестью о Февральской революции в Петрограде, и на том эпопея оборвалась, надо думать: более всего по цензурным же обстоятельствам.
