больше... Все надеялся, что Нюшка не из-за денег с им будет хороводиться... Но только напрасно... Без экономки остался!
Матрос проговорил эту фразу с злорадным торжеством. На его красивом лице сияла победоносная улыбка.
- Отбил, значит, у экипажного? - сочувственно и в то же время изумленно спросил Егорка, проникаясь необыкновенным уважением к Дымнову.
Он хорошо знал, что Дымнов был мастер облещивать баб, и что кронштадтские торговки, горничные, кухарки и матросские жены бывали неравнодушны к красавцу-матросу. И рады были, если он обращал на них внимание. Но отбить полюбовницу от самого экипажного - это представлялось Егорке чем-то особенно блестящим и смелым. И чем менее способен был он сам на такую 'отчаянность', тем сильнее восхищался, втайне завидуя ей.
- А ты думал, струсил? Небось, из-за Нюшки я бы и черта не испугался, а не то что экипажного командира. Сделай, братец, одолжение! А увидал я ее поздней осенью, как теперь помню, в октябре месяце. Назначили меня ординарцем к Ухватову на тринадцатое число. Ребята, кои раньше ординарцами ходили, предупреждали: - 'Не пяль, мол, глаз на экономку, ежели увидишь, и не отвечай ей, ежели что спросит, а то экипажный, коли заметит или узнает через старую куфарку, - это вроде ведьмы была приставлена, - изобьет тебя в лучшем виде за то и велит отшлифовать - придерется за что-нибудь! Были, мол, такие дела'. - 'Ладно, - говорю. - Что мне пялить глаза на ухватовскую полюбовницу. Баб, что ли, мало про нашего брата!' Явился в восемь утра к ему на квартиру - он в офицерских хлигелях жил - и дежурю в передней. Этак в десятом часу вышел из кабинета. Евойный вестовой подал ему пальто - в экипаж идти. Посмотрел это Ухватов на меня пронзительно так и сказал: - 'С места, такой-сякой, никуда не отлучаться, а не то... запорю. Понял?' - 'Понял, вашескобродие'. - 'Хорошо понял?' - 'Точно так, вашескобродие!' И опять смотрит на меня, разглядывает, точно никогда не видал. И, вижу, глаза злые-презлые. Ушел и, уходя, опять на меня обернулся и опять сердито посмотрел. Понял, видно, боров, что я не лыком шит, а матрос молодой. Опасался, значит, как бы экономка не обмолвилась со скуки словом с ординарцем. Хорошо. Сижу это я себе на рундуке в прихожей, и курить до смерти хочется, а курить боюсь - как бы запаху матросской цигарки не оказало. Тихо кругом. Вестовой комнаты убрал и ушел себе на кухню, а я томлюсь, можно сказать, из-за того, что покурить нельзя. Наконец не смог терпеть. Вышел на парадную лестницу и наскоро выкурил цигарку, и будто полегчало... Вернулся, сел на место, как скрипнули из комнаты двери, и вошла Нюшка. Вошла, братцы вы мои, и как взглянула, ровно бы меня ганшпугом* по голове съездили... Вовсе в расстройку пришел. Встал это я и на нее гляжу, а самого в краску бросило. И даже чудно показалось. Знал я довольно много баб и ни одну не боялся, а эта словно бы ошарашила.
______________
* Гандшпуг - деревянный рычаг, употребляемый на судах. (Прим. автора.)
- Больно хороша была, что ли? - нетерпеливо спросил Егорка.
- Прямо-таки... пронзительная! - восторженно ответил Дымнов. - Другому, может, она и не хороша была, а для меня во всем свете лучше не было... Так от ее взгляда словно меня кипятком обдало. И в тот же секунд почуял я, что тут мне крышка из-за этой самой экономки. А из себя она была, братцы, чернявая и телом не товаристая, а так, в плепорцию... и на ходу легкая-прелегкая, словно кошечка. И моложавая, хоть ей около тридцати было. Однако этих годов не оказывало. Глядит это она на меня. А глаза у Нюшки как уголье, черные-пречерные... и приманчивые... Видит эту мою расстройку и смеется глазами... Играет ими, значит... 'Здравствуйте, - говорит. - Вас как звать, матросик?' Пришел я немного в себя и даже в досаду вошел, что я перед экономкой оказал себя таким, можно сказать, желторотым галчонком, и довольно даже грубо ответил, что зовут меня Лександрой. - 'А по батюшке как?' 'Лександра, говорю, Иваныч'. - 'Так это вы, Лександра Иваныч, такой опасный мужчина есть, как я слышала!?' - 'Я самый, говорю, если вам вгодно знать!' Смеется. - 'Вы, говорит, видно, курить ходили. Так вы не ходите. Я вам сейчас хороших папиросов принесу. Здесь покурите'. - 'Свои, мол, цигарки люблю. Чужими не занимаюсь'. Присела на рундук такая, я вам скажу, форсисто одетая. Золотая бруслетка и кольцы на белых руках... И от нее запах хороший идет. Сидит этто, посмеивается, а сама прислушивается, как бы кто не вошел, ровно куличок на болотце. Просидела этак с пять минут, поднялась и говорит: - 'Однако прощайте, Лександра Иваныч. Очень, говорит, рада была бы подольше с вами поговорить, но только за вас боюсь. Достанется вам, ежели Петр Ильич узнает, что я с вами разговариваю... Он у меня, говорит, ревнивый, вроде паши турецкой. Небось, слышали?' Сказала и руку подала... А рука у нее белая и ровно пух мягкая... И так она меня в задор взяла, что я за руку ее держу и говорю: - 'За меня не опасайтесь, Анна Гавриловна... Посидите, ежели сами не боитесь, а я не боюсь. Пусть достанется!' - 'Это вы только так говорите!' 'А вы, говорю, испытайте, вру я или нет. Посидите'. - 'Отчаянный вы однако. Я таких люблю!' И снова присела... И стала она говорить про скуку жизни своей, как вдруг вскочила и в комнаты... А вскорости куфарка у дверей. - 'Не видал ли, матросик, Анны Гавриловны?' - 'Не видал', - говорю. Ушла ведьма... А Нюшка из кабинета выглядывает и белые зубки скалит. - 'Жалко мне вас, Лександра Иваныч. Попадет вам из-за меня'. - 'С большим, говорю, удовольствием из-за вас все приму!' - 'Посмотрю, говорит, верно ли вы говорите, а пока что до свидания... Очень рада знакомству. С вами весело'. 'И с вами, говорю, весело'. - 'Как бы не стало горько... Вы больше и не захотите меня видеть... я очень даже уверена... Петр Ильич жестоко вас накажет!' - 'Как бы ни наказал, а видеть вас, Анна Гавриловна, для меня один, можно сказать, восторг! Может, когда и выйдете на улицу, а я вас сторожить буду'. Назвала грубьяном, а глазами облещивает, привораживает быдто. И как скрылась, словно темно вокруг стало. Вовсе сразу меня обанкрутила... Ушел и я в казармы обедать и, как вернулся, Ухватов уже дома и целый день никуда не выходил. Однако после обеда, когда он отдыхал, Нюшка показалась на минутку. - 'Так очень хотите меня видеть?' - спросила она. 'Очень', - говорю. - 'Так я послезавтра утром в десять часов со двора пойду. Может, и увидите!' С тем и скрылась. А в восемь часов ушел я с ординарцев сам не свой, будто потерянный из-за этой самой Нюшки... Ну, на следующее утро была разделка. Экипажный зашел в нашу роту, велел ученье сделать, придрался ко мне и приказал дать пятьдесят розог. Это была, братцы, первая всыпка за Нюшку!.. Однако и покурить пора!
С этими словами Дымнов встал и ушел на бак.
- Отчаянный этот Дымнов! - проговорил Егорка.
- И Нюшка эта отчаянная! - вымолвил Антонов. - Я бы с такой бабой не связался! - прибавил он.
- То-то я и говорю... Не стоит баба того, чтобы из-за нее на рожон лезть...
- Облестила, значит, с первого раза... Ну и правду сказать: форменный мужчина, лестный бабам... Красив, шельма... Недаром в Бресте французинька за им на клипер приезжала... Втюрилась...
Через несколько минут пришел Дымнов, уселся и продолжал:
III
- Отпросился я у фетьфебеля и в десять был у офицерских флигелей... Вскорости вышла Нюшка... Я за ней в отдаленности иду. Завернула она в проулок... пошла тише... Я к ней. Поздоровались. Смеется. - 'А вы и вправду отчаянный... Не боитесь. И наказывали вас, а вы пришли... Ну, теперь лучше уходите, а то, сохрани бог, узнает Ухватов, накажут вас больше'. И опять меня этими словами только в задор привела. А я не только не ушел, а следом за ней с полчаса времени шел... Нюшка обернется, видит - я тут, и смеется, а мне и весело... Только у самых хлигелей наткнулся я на экипажного. Остановил. В зубы. - 'Ты, говорит, зачем не в казармах?' И не дал ничего обсказать. Тую ж минуту велел идти домой, а через полчаса меня уж разложили... Была здоровая всыпка... Так, братцы мои, лупцевал он меня раза по два в неделю. А раз даже стращал, что скрозь строй прогонит. Учуял, что Нюшка мною занимается. А я терплю... И все думаю, как бы мне только увидать Нюшку.
- И видал?
- А то как же. Всячески услеживал. На черной лестнице сторожил. Мимо окон ходил. Пропаду, думаю, а Нюшку покорю... Так прошел месяц, прошел другой... И, видючи, сколько из-за нее я принял мученьев, поняла она мою приверженность и велела приходить к ей вечером, на святки. Борова, мол, дома не будет, и вестовой со двора уйдет, а кухарка будет спать. И я, говорит, тебе сама двери парадные открою. Постучи. Только помни, говорит, ежели Ухватов признает, он тебе не простит. Ежели, говорит, не побоишься, значит, любишь, и я тебя, отчаянного, любить стану. Это она испытывала, значит. А я в радости и слов не найду... Однако на черной лестнице облапил ее да в губы... Жди, мол, буду. Ну и на другой день вечером: 'тук-тук!' Отворила... И ласковая такая... Ушел я от нее, ног под собой не слышу, а на другую ночь опять к ей... стучусь... Впустила... Боров спал... Увела меня в свою боковушку... Ласкает. Путались мы таким манером недели две, и без Нюшки мне ровно не жить... Но только обидно, что она все при борове. Так обидно, что в
