(хотя для экономной Наденьки именно в них-то и было дело), а в наглом обирательстве...
- А хваленая французская вежливость, про которую протрубили на весь мир! - заговорил снова Аркадий Николаевич. - Едем мы вчера утром в конке. Я, признаться, несколько свободно уселся - у них такие крошечные места! Так кондуктор-каналья, вместо того, чтобы подойти и вежливо попросить, крикнул на весь вагон, чтобы я дал другим место, да еще, обращаясь к кому-то, прошелся на мой счет и назвал меня 'grov monsieur'*. Скотина этакая! А на железной дороге тоже! Один француз вошел в вагон первого класса, приложился к шляпе, без церемонии снял мои вещи, положил их на сетку и уселся на свободное место, да еще ехидно объясняет, что места в вагоне не для вещей, а для сиденья, точно я этого и без него не понимаю! Нечего сказать, любезность! Вот, спросите Наденьку, какая у них и любезность-то пакостная, как с ней приказчики в магазинах говорили!
______________
* 'важный господин' (франц.).
- Не стоит об этом рассказывать! - заметила Надежда Павловна с видом оскорбленной скромности.
- Нет, ты расскажи, Наденька, какие двусмысленные комплименты отпускали тебе эти бесстыдники в Лувре.
Признаться, я удивился, ибо никогда не слыхал подобных нареканий на французских приказчиков, и еще в таких магазинах, как Лувр; да, по совести говоря, никак не мог даже и предположить, чтобы у них явилось особенное желание говорить Надежде Павловне, несмотря на ее моложавость, комплименты, да еще 'двусмысленные'.
- Что же они говорили вам? - спросил я Орешникову.
- По-видимому, как будто ничего особенного... Обыкновенная приказчичья любезность... французская манера говорить комплименты, но они при этом смотрели так нагло в глаза, улыбались так двусмысленно, что я, кажется, уже не молодая женщина, а краснела, как девочка... Может быть, француженкам это и нравится, а порядочные русские женщины к этому не привыкли! - с чувством благородного негодования сказала Надежда Павловна и прибавила тоном горделивого превосходства: - Мы ведь не француженки, слава богу!
Я опять промолчал. Надежда Павловна так уверенно говорила, что возражать было и напрасно, и нелюбезно. Мало ли есть дам - и преимущественно не из особенно красивых - умеющих в самых обыкновенных взглядах видеть покушение на роман.
- А едят-то как! - заговорил Аркадий Николаевич, - одна слава, что подают много кушаний, а их обед не стоит наших двух блюд. У нас встал из-за стола - и вполне доволен, даже пуговицу штанов хочется расстегнуть, а здесь? Отобедал и хоть снова садись за стол! Супы - вода... Мясо - не знаешь сам, какое... может быть, и настоящее, а может быть, ты собаку или кошку ешь... Еще бы! Мясо-то у них полтора франка фунт... и приходится изворачиваться.
- А эти неприличные сцены на улицах?.. Эти бесстыдные продажные женщины на бульварах... Их костюмы!? - вставила Надежда Павловна.
- Открытый разврат! - подтвердил и Орешников.
- И хоть бы красивые! Говорили: француженки привлекательны... Быть может, мужчины и находят в них привлекательность, но я не нахожу... Я и хорошеньких здесь почти не видала...
- А квартиры здешние?.. Комнаты крошечные... Темнота... Зимой холод... Какой-то 'Chouberski'{160}, вместо нашей православной печки... А эти ночные крики на улицах!..
- Какие крики? - спросил я.
- Да как же! Горланят себе ночью марсельезу или другое что-нибудь, и горя мало... Идет компания и орет... Или студентов орава с гамом, криком на днях неслась по улице... У нас давно бы в участок взяли за беспорядок, а здесь ори себе, ходи скопом, сделай одолжение! Мешай спать добрым людям, мешай прохожим... Это называется свободой... Благодарю покорно!
Я слушал Орешникова, слушал, с каким развязным апломбом он обобщал свои пятидневные наблюдения и критиковал то, о чем имел смутные понятия, и невольно припомнил те времена, когда он с такою же развязностью восхищался французами, стремился 'поцеловать камни Парижа', открывал перед барышнями широкие горизонты будущего или энергично требовал Царьграда и проливов.
И, глядя на это добродушное, пышущее здоровьем лицо, я задал себе вопрос: 'Что будет повторять этот типичный представитель 'улицы' еще лет через пять?'
А Аркадий Николаевич между тем спешил сообщить свои впечатления и продолжал:
- А газеты здешние каковы! Так-таки и называют своих министров мошенниками и без церемонии изображают их в невозможных карикатурах. Самого президента Карно{161} честят чуть ли не идиотом... И все это они называют свободой прессы... Да скажите на милость, как после этого власть может иметь необходимый престиж?.. Оттого-то они и не уважают правительства и меняют министров, как перчатки... Да что и говорить... Просто прогнившая нация...
В тот же день мы обедали вместе. За обедом Орешниковы не переставали фыркать на 'заграницу'. Особенно досталось палате депутатов. Несколько дней тому назад они попали на заседание (хозяин гостиницы достал им билет), и Аркадий Николаевич так передавал свои впечатления:
- Одеты все, я вам скажу, как сапожники... Такое место - палата, а они в пиджаках, да вестончиках {161}, точно у себя дома... У нас и на службе надень вицмундир, а здесь приходи, в чем тебе угодно... Шум, гам, точно в кабаке... Говорит оратор, и, если он не нравится, никто его и не слушает... Ходят, разговаривают, смеются... Кричат потом: 'Voter, voter!'*, а о чем 'voter' и сами, я думаю, не знают... Безобразное зрелище! Да у нас в любом департаменте, ей-богу, больше порядка и смысла, чем здесь в парламенте. Тихо, мирно, благородно все, как следует, по порядку... Написал доклад, вовремя рассмотрят, утвердят и делу конец... Да, батюшка, эти 'говорильни' отживают свой век... Все начинают понимать - даже и лучшие умы в Европе, что при одном короле больше и счастья, и порядка, чем при пятистах королях- депутатах! Недалеко время, когда Европа придет к этому, и парламенты побоку. Обязательно! И без того повсюду безбожие, сомнение, отсутствие устоев... Одни только мы, русские, еще не забыли бога и совести... Да, не забыли! Как истинно русский человек говорю! - прибавил Аркадий Николаевич и, прослезившись, хлопнул кулаком себе в грудь.
______________
* 'Голосовать, голосовать!' (франц.)
Он выпил почти один две бутылки хорошего 'помара' и был несколько возбужден. Покончив с 'Европой', он заговорил о великой будущности России и размяк... Он расхваливал и добрый, способный русский народ, оговорившись однако, что его все-таки надо отечески пороть (мужичок сам этого желает), хвалил чудную русскую жену и мать, хвалил теперешнюю трезвую молодежь, нашу широкую натуру, выносливость, гостеприимство, говорил, что мы, слава богу, теперь на настоящей дороге, что всякому порядочному человеку легко дышать, и, заключив свою речь уверением, что нам отнюдь не надо походить на подлый Запад с его развратом, - совсем неожиданно предложил ехать в 'Bouffes Parisiennes'.
- Хочешь, Наденька? - заискивающе-умильно спросил он жену.
Но Надежда Павловна, все время слушавшая мужа с сочувствием и даже с некоторой гордостью, ответила, что устала. 'У нее и голова болит, да и вообще она не охотница до таких представлений!' - прибавила Надежда Павловна, чуть-чуть кривя свои тонкие губы и чуть-чуть подчеркивая слово: 'такие'.
- Не пойти ли нам вдвоем? - нерешительно обратился ко мне Орешников, взглядывая искоса на жену.
- Да ведь и ты, Аркадий, устал. Лучше пораньше ляжем спать, да хорошо выспимся... А, впрочем, как тебе угодно. Мною, пожалуйста, не стесняйся!
Аркадий Николаевич тотчас же согласился, что оно, пожалуй, и лучше лечь пораньше спать, и скоро мы распростились. Орешниковы просили не забывать их в Петербурге. Они собирались уезжать в Россию через два-три дня.
На другой же день мне пришлось еще раз встретиться в Париже с Аркадием Николаевичем.
Это было поздно вечером. Я возвращался из театра по большим бульварам и столкнулся нос к носу с Орешниковым, выходящим из ресторана с отдельными кабинетами под руку с молодой, подмалеванной кокоткой. Он был весел, игрив и громко смеялся. Вертлявая француженка ласково назвала его 'mon petit cochon'* и хлопала по животу.
