Там его тотчас же обступили почти все представители баковой аристократии: фельдшер, баталер, подшкипер, машинист, два писаря и несколько унтер-офицеров.
- Ну что, Аким Захарыч, каков старший офицер? Как он вам показался? спрашивали боцмана со всех сторон.
Боцман в ответ только безнадежно махнул своей волосатой, красной и жилистой рукой и сердито плюнул в кадку.
И этот жест, и энергичный плевок, и раздраженное выражение загорелого, красно-бурого лица боцмана, опушенного черными, с проседью, бакенбардами, с красным, похожим на картофелину, носом и с нахмуренными бровями, словом, все, казалось, говорило: 'Дескать, лучше и не спрашивайте!'
- Сердитый? - спросил кто-то.
Но боцман не тотчас ответил. Он сделал сперва две-три отчаянные затяжки, сплюнул опять и, значительно оглядев всех слушателей, жаждавших услышать оценку такого умного и авторитетного человека, наконец выпалил, несколько понижая, однако, свой зычный голос, стяжавший горлу боцмана репутацию 'медной глотки':
- Прямо сказать: чума турецкая!
Столь убежденная и решительная оценка произвела на присутствующих весьма сильное впечатление. Еще бы! После двухлетнего плавания со старшим офицером, который, по выражению матросов, был 'добер' и 'жалел' людей, не обременяя их непосильными работами и учениями, дрался редко - и то с пыла, а не от жестокости - и снисходительно относился к матросской слабости 'нахлестаться' на берегу, - иметь дело с 'чумой' показалось очень непривлекательным. Немудрено, что все лица внезапно сделались серьезными и задумчивыми.
С минуту длилось сосредоточенное и напряженное молчание.
- В каких, однако, смыслах он чума, Аким Захарович? - заговорил молодой, курчавый фельдшер, которому, по его должности, предстояло менее других опасности иметь столкновения со старшим офицером. Знай себе доктора да лазарет, и шабаш!
- Во всяких смыслах, братец ты мой, чума! То есть вовсе нудный человек. Зудит, как пила, и никакой не дает тебе передышки, немчура долговязая! Сейчас вот в каюте донимал. Глядит это на меня рыбьим глазом, а сам: зу-зу-зу, зу-зу-зу, - передразнил барона боцман. - Я, говорит, вас всех подтяну. У меня, говорит, новые порядки станут. Я, говорит, за береговое пьянство буду взыскивать во всей строгости... одно слово, зудил без конца... Совсем в тоску привел.
- Унтерцер, что вчерась на катере с 'Голубя' привез нового старшего офицера, тоже его не хвалил. Сказывал, что карактерный и упрямый и всех на клипере разговором нудил, - вставил один из унтер- офицеров. - На 'Голубе' все рады, что он ушел, потому приставал, ровно смола... А драться, сказывали, не дерется и не порет, но только наказывает по-своему: на ванты босыми ногами ставит, на ноки на высидку посылает. Сказывал - очень придирчив и много о себе полагает этот самый... как его по фамилии?..
- Берников, что ли, - ответил боцман, переделывая немецкую фамилию на русский лад. - Из немецких баронов. А о себе он напрасно полагает, потому полагать-то ему нечего! - авторитетно прибавил боцман.
- А что?
- А то, что в ём большого рассудка незаметно. Это по всем его словам оказывает. И на понятие туг. Давеча, я вам скажу, не мог взять вдомек, что Куцый конвертская собака... Какая, говорит, конвертская? Непременно ему хозяина подавай...
- Из-за чего у вас о собаке-то разговор вышел? - спросил кто-то.
- А вот поди ж ты! Не понравился ему наш Куцый, и шабаш! Нельзя, говорит, на судне держать собаку. И грозился, что прикажет выкинуть Куцего за борт, если он нагадит на палубе... И чтобы я, говорит, его не встречал!
- И что ему Куцый? Мешает, что ли?
- То-то все ему мешает, анафеме. И животную бессловесную, и тую притеснил... Да, братцы, послал нам господь цацу, нечего сказать. Другое житье пойдет. Не раз вспомним Степана Степаныча, дай бог ему, голубчику, здоровья! - промолвил боцман и, выбив трубочку, опустил ее в карман своих штанов.
- Капитан-то наш ему большого хода не даст, я так полагаю, - заметил молодой фельдшер. - Не допустит очень-то безобразничать. Шалишь, брат! Не те нонче права... Вот теперь мужикам волю дают, и всем права будут, чтобы по закону...
- Не досмотреть-то всего капитану. Главная причина, что старший офицер ближе всего до нас касается! - возразил боцман.
- Можно и до капитана дойти в случае чего. Так, мол, и так! хорохорился фельдшер.
- Прыток больно! А ты рассуди, что и капитану, стало быть, быдто зазорно против своего же брата идти и срамить его, скажем, из-за какого-нибудь унтерцера. В этом самая загвоздка и есть! Нет, братец ты мой, по одиночке жаловаться не порядок, только здря начальство расстроишь, а толку не будет - тебе же попадет! В старину бывала другая правила! прибавил боцман, строго охранявший прежние традиции, так сказать, обычного матросского права.
- Какая, Аким Захарыч?
- А такая, что ежели, примерно, безо всякого, можно сказать, рассудка изматывали нашего брата, матроса, и вовсе уже не ставало терпения, значит, от тиранства, тогда команда шла на отчаянность: выстроится, как следует, во фрунт и через боцманов объявит командиру претензию.
- И что ж, выходил толк?
- Глядя по человеку. Иной вместо разборки велит перепороть половину команды, ну а другой выслушает и рассудит по совести. Помню, раз, на смотру - я еще тогда первый год служил, - объявили мы адмиралу Чаплыгину претензию на командира Занозова - форменный зверь был! - так, вместо разборки дела, у нас на корабле, братец ты мой, целый день порка была... Так стон и стоял, и мне сто линьков всыпали - вот тебе и вся претензия! Опять же в другой раз тоже объявили мы претензию капитану Чулкову - теперь он в адмиралы вышел на старшего офицера. Так совсем другой оборот. Выслушал это Чулков, насупимшись, грозный такой, однако обещал по форме рассудить...
- Ну, и что же? Рассудил?
- Рассудил. Через неделю старший офицер списался с фрегата, быдто по болезни, и мы вздохнули... И ничего нам не было... Вот, братец ты мой, какие дела бывали...
- Ну, наш командир, небось, не даст команды в обиду!
- На капитана одна надежда, а все-таки не доглядеть ему за всем. Зазудит нас долговязая немца!
Еще несколько времени продолжались толки о новом старшем офицере. Все решили пока что ждать поступков. Может, он и испугается капитана и не станет менять порядков, заведенных Степан Степанычем. Эти соображения несколько успокоили собравшихся. И тогда молодой писарек из кантонистов, отчаянный франт, с аметистовым перстеньком на мизинце, спросил:
- А как же теперь насчет берега будет, Аким Захарыч? Отпустит он нас на Сингапур посмотреть?
- Об этом разговору не было.
- Так вы доложили бы старшему офицеру, Аким Захарыч.
- Ужо доложу.
- Всякому лестно, я думаю, погулять на берегу. Здесь, говорят, в Сингапуре очень даже любопытно... И насчет красы природы и насчет ресторантов... И лавки, говорят, хорошие... Уж вы доложите, Аким Захарыч, а то неизвестно еще, сколько простоим, того и гляди без удовольствия останемся.
В эту минуту на бак со всех ног прибежал молодой вестовой Ошурков и сказал боцману:
- Аким Захарыч! Вас старший офицер требует.
- Что ему еще?
- Не могу знать. У себя в каюте сидит и какие-то бумаги перебирает...
- Опять зудить начнет! Эка...
И, выпустив звучную ругань, боцман побежал к старшему офицеру.
- А ты у нового старшего офицера остаешься, Вань, вестовым? спрашивали на баке у Ошуркова.
- То-то остаюсь. Ничего не поделаешь... Придется с им терпеть... По всему видно, что занозу мне бог послал заместо Степан Степаныча. Ужо он мне зудил насчет евойных, значит, порядков... Чтобы, говорит, как машина, все сполнял!
III
Ненависть нового старшего офицера к Куцему и его угроза
