порядочно... Один из рекрутов, - молодой такой, славный матрос лет двадцати, с необыкновенно симпатичной физиономией, - сидел, прижавшись к баркасу, и, бледный, печальный, со страхом глядел на высокие волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотели совсем корвет...
- Что, ватрушка олонецкая?.. Чай, теперь и маменьку с тетенькой вспомнил, - глумился над ним Куличков, матрос из кантонистов{34}. - Что, трусишь?
- Страшно... Волна вздымается-те как... И нутро мутит, - оправдывался новичок...
- Эх, баба ты!.. Вот я боцману скажу... он тебя на марс пошлет. Там те растрясет.
- Не трожьте, дядя!..
- Ну, дай чарку за тебя.
- Пейте, что теперь водка...
- Я те дам водки, шкура ты барабанная, учебная крыса... Что молодого обижаешь?.. Смотри, Куличков!..
И сказавший это Леонтий так взглянул на Куличкова, что тот только пробормотал:
- Я ведь шутю...
- Так впредь не шути!.. А ты чего спужался, матросик, аль страшно?.. Привыкнешь, паря, обтерпишься, - ласково вдруг заговорил Рябкин.
- Противно мне... море-то... дядя...
- Зови меня, матросик, Левонтьем. Какой я тебе дядя? А что противно, так оно всякому спервоначалу-то противно...
- Тяжело терпеть, Левонтий, - грустно сказал Василий.
- А что?
- Тоже жалко своих... мать-то... как, и опять Апроська... первой год женился.
Василий безнадежно махнул рукой, а Леонтий ласково глядел своими выразительными глазами на молодого рекрута и немного погодя сказал:
- Ты, Вася, коли что там с работой не справишься, у меня спроси... Да не робей, брат. А кто обижать захочет, спуску не давай... Что, аль опять мутит?..
- Мутит, Левонтий, - как смерть бледный, отвечал первогодок-матрос...
- Пойдем, брат, сухаря съешь...
И он заботливо свел матроса на палубу.
Потом Леонтий так привязался к молодому матросу, что обида Василию была и ему обидой. Словно нянька ходил он за ним, и через два месяца из него вышел такой лихой матрос, что Леонтий, глядя, бывало, как Василий бесстрашно крепит брамсель в свежий ветер, улыбался, и лицо его светлело.
Леонтий мало говорил с своим любимцем на корвете. Он разговора не любил, но на деле показывал привязанность своей любящей натуры и ласково выслушивал нехитростные воспоминания молодого матроса, даже сочувственно улыбался, когда молодой матрос так порывисто, так горячо рассказывал о молодой Апроське.
Под пьяную руку Леонтий был словоохотливее.
На берегу он был всегда вместе со своим фаворитом, но пить его не приучал.
- Што толку-то в ней... в эфтой водке-то; не пей, Вася, никогда не пей... Гадость она!.. Не с добра ее пьют, - угрюмо говорил Леонтий и залпом выпивал стакан крепкого спирта.
Как попал Леонтий в рекруты, об этом в подробности не знал никто. Знали только, что он пошел из дворовых. Да еще молва по корвету ходила, будто любовишка какая-то скрутила Леонтия, что прежде он не такой был.
Случай привел меня узнать кое-что про его прошлое от него самого же в одном из брестских кабаков.
Знаете ли что, читатель! Много, очень много тяжелого и трагического подчас бывает в жизни матроса.
С виду, кажется, благоденствует матрос - и сыт, и одет, будто и весел, песни по вечерам поет, а вглядитесь поглубже, прислушайтесь иногда темной ночью, сидя на вахте, как какой-нибудь молодой матрос про свою деревню рассказывает, или как старик-матрос клянет идола экипажного командира, от которого он просился на три года в 'дальнюю'... 'безвестную'...
Не всякому русскому матросу радостно дальнее плаванье. А он и туда даже сам иной раз просится... Знать, уж больно солоно пришлось от чего-нибудь. Одного жена безжалостная погнала в 'дальнюю'... 'Скопи мне, мол, денег'... Другого, какого-нибудь безответного, били да пороли до того, что даже и терпеливый русский матрос не стерпел и пошел проситься в 'кругосветку', надеясь, что в плавании легче будет...
И терпит все матрос. И бурю терпит, и ветер и дождь терпит... И работает он трудную работу, крепит, качаясь над океаном, паруса в свежую погодку; не досыпает ночей; вечно находится в опасности... И сносит все это он, и только вымещает накипевшую досаду на водке, да разве в песне у него из груди вырвется иногда такая надрывающая нотка, что насквозь проберет иного любителя русских песен.
Я был назначен в Бресте ехать с людьми на берег.
- Сажай-ка людей на шлюпку, - сказал я боцману.
- Ну, живо на шлюпку... Вались, кто на берег! - скомандовал Никитич.
Скоро полон-полнешенек баркас отвалил от борта. Только что пристали к пристани, матросы бросились из шлюпки и пошли гулять.
Наполнились кабаки, оживились... В какой-нибудь французской бюветке{37} русский матросик закатывает, лихо упершись рукой в бок: 'Вниз по матушке по Волге', а другие подтягивают и постукивают стаканчиками. Слушают французские солдаты русскую песню, спьяна восхищаются и лезут целоваться. Матрос не прочь целоваться (он уже сам пьян) и велит подать еще водки...
И пьют и галдят матросики...
- А я не спущу, не спущу ему, - вопит Макаров, на счет Афанасия угостившийся, - потому он не смеет драться. За что ж?.. Посуди ты сам, Афанасей... И рази он смеет?..
Афанасий не понимал, в чем дело, однако отвечал:
- Шиби... и ты - чертова голова - шиби!..
- Давай, Афанасей, шибить!..
И они расшибли два стаканчика.
- Есть в тебе... што ли, совесть? - допрашивал один матрос.
Француз только моргал глазами...
- Ну и пей, французская морда! Пей, не куражься!..
И матрос сует французу целый стакан голого спирта.
Тот в испуге таращит глаза.
В небольшой кофейной сидят за столом Леонтий и Василий.
Я вошел и сел в сторонке, друзья меня не заметили.
- И полюбил я тебя, Вася... Потому видел... душа в тебе... Без души человек што!.. И знаешь, што я тебе скажу?.. Так я и Сашку-варварку полюбил... Была в ей душа!..
Леонтий остановился.
- Повадился ходить к ей... Вижу, не противен... меня слушает, - я и решил... 'Пойдешь, говорю, Сашка, за меня замуж?' Удивилась... посмотрела так на меня... 'Не могу, говорит, Леонтий Иваныч. Хоша, говорит, я вас почитаю, но и приверженности настоящей нет, - я к другому имею приверженность!'
- Ишь ты! - воскликнул молодой матросик.
- Кто же этот злодеи, скажи ты мне, говорю, чтобы я ему скулы своротил!.. Такая это меня злость взяла. - 'Не скажу, говорит...', а сама так листом трясется, потому видит злость эту мою. - Скажи да скажи, пристал я к ней, - ничего, мол, не сделаю!.. - 'Лексеев, - отвечает, фершал девятого экипажа! Вы, Леонтий Иваныч, бережите, говорит, слово, а то грех...' Что мне грех... коли все нутро ест! Ушел это я от нее, да в кабак... Оттель к фершалу и давай его бить... И бил я его... бил плюгавого фельдшеришку, поколь сердце не отошло. Замертво оставил... Выдрали меня и разжаловали... был я, брат, и унтером! - усмехнулся Леонтий. - И стало мне легче быдто, как я спакосничал Сашке-то... Опосля встретил этто я ее на улице... Она отвернулась и плюнула, а мне - словно бес радует какой. 'Видели, говорю, вашего миленького?.. жив, что- ль, еще?..' Ничего не ответила, словно от чумы прочь пошла... Через год ушел я из Кронштадта. Опоскудела жисть-то.
