- И как нам быть с щенком? Согласись, Алексей Алексеевич... Права на щенка одинаковые.
- Оттого-то я и прошу уступить его мне! - настойчиво проговорил Муратов, жадно взглядывая на щенка.
- И я прошу... Будь другом... уступи, Алеша!
В мягком голосе Быстренина звучала капризная нотка.
Муратов по совести считал, что его желание иметь щенка более основательно. И, всегда уступавший другу, на этот раз заупрямился и упорно сказал:
- Не имею оснований уступить!
- И у меня их ни малейших!
Бугайка насмешливо поглядывал своими маленькими острыми глазами на офицеров, которые не решили, по его мнению, 'в секунд' насчет щенка, и, нетерпеливо ожидавший свои три карбованца, чтобы немедленно их пропить, проговорил:
- То-то всякому охотнику лестно иметь сеттерка... Выйдет собака! Он теперь что? Глупый! - ласково прибавил Бугайка, словно бы в оправдание за маленькую лужку под щенком. - А только войдет в понятие, хоть на палубу пускай - не оконфузит!.. Никак и не обсогласиться без того, что пустить сеттерка на фарт. Орел или решка!
- Видно, иначе нельзя! - серьезно промолвил Муратов и энергично пустил из длинной трубки клубки дыма.
- Никак без того не выйдет, и никому не обидно. Чье счастье... В один секунд объявится... Только вскиньте копейку, ваше благородие.
- Охота доверяться слепому случаю, Алексей Алексеевич, - насмешливо сказал Быстренин.
- Приходится, Николай Иванович.
- Так уж, если ты упрям, лучше подержим пари на щенка.
- Упрям, брат, ты... Какое пари?
- Кто из нас раньше снимется с якоря, - тому и щенок. Шансы у нас одинаковые! Согласен?
- Согласен!
'Щенок, верно, мой!' - подумал Муратов.
'Щенок мой!' - решил про себя Быстренин.
- Это вы ловко обмозговали, Николай Иванович, насчет 'парея' на сеттерка. Ай да ловко, ваше благородие! Нашему брату, матрозне, и невдомек... Больше на фарт живем, - проговорил Бугайка с едва заметной иронической ноткой в своем сипловатом, приятном голосе и лукаво улыбаясь бойкими, смеющимися глазами. - И 'Ласточка' Алексея Алексеевича - форменная шкунка, и 'Ястребок' ваш - 'дендер' форсистый... А матросы - на то и матросы... Не оконфузят своих командиров, чтобы самим не допроситься до дерки. Я часто просил и ведь жив остался, - усмехнулся Бугайка.
- Ты чего зубы скалишь, Бугайка? - строго спросил Быстренин.
- Известно... веселый охотник, ваше благородие, и пьяница... и спешка есть... Так уж дозвольте получить три карбованца... а могарыч сам справлю...
- Пропьешь?..
- Безотлагательно, Николай Иванович...
Бугайка получил три рубля. Муратов прибавил от себя полтинник, а Быстренин дал тоже полтину и велел вестовому дать охотнику стакан водки.
Бугайка довольно сдержанно поблагодарил за могарыч и торопливо вышел.
Щенок до совместной съемки с якоря 'Ласточки' и 'Ястребка' находился в общем владении.
На лето щенка решили отдать одному знакомому доктору при госпитале, охотнику и умеющему воспитывать щенков очень хорошо и не без той обязательной строгости, с какой воспитывали матросов.
А пока Муратов приказал вестовому немедленно купить молока и напоить щенка.
- И эти дни хорошенько смотри за ним! И не смей ударить! - прибавил Быстренин.
- Есть, ваше благородие... Как прикажете их звать? - деликатно спросил молодой матрос, указывая пальцем на щенка.
- Скажу потом. А теперь живо молока!
И, когда вестовой исчез, Быстренин сказал Муратову:
- Надо бы сейчас назвать щенка...
- Что ж, назовем.
- Хочешь, Алексей Алексеевич, назвать 'Фингалом'? ведь звучно!
- Ничего... Но, признаюсь, не очень нравится...
- Выбирай, какое тебе более нравится... Спорить не стану, Алеша!
- 'Шарманом', например... Он ведь действительно charmant*.
______________
* Прелестный, милый (франц.).
- Кличка подходит к щенку... Но ведь 'Шарманов' в Севастополе три. У доктора - 'Шарман', у Балясного - 'Шарман', у Захара Петровича - 'Шарман'... Случится охотиться с кем-нибудь - неудобно... Впрочем, если ты настаиваешь, Алексей Алексеевич, назовем 'Шарманом', - с усиленно ласковой уступчивостью говорил Быстренин.
- Ты прав, Николай Иванович! К черту 'Шармана'! Придумай другую кличку. Ты придумаешь.
После нескольких прозвищ, которые не нравились обоим лейтенантам, остановились на кличке 'Друг', внезапно пришедшей в голову Муратова.
Друзья остались довольны и разошлись по своим комнатам отдохнуть час, чтобы после снова идти на вооружение до вечера.
Муратов долго не мог уснуть.
Первый раз за время долгой дружбы в сердце Алексея Алексеевича внезапно явилось тяжелое чувство разочарования в друге.
Раздумывая о нем, он впервые отнесся к нему критически. И Муратов старался оправдать Быстренина и обвинял себя за подлые подозрения в черством эгоизме... И кого же? Единственного друга, которого так давно любит.
'Это невозможно. Это подло!' - повторял Муратов, отгоняя подозрения.
И все-таки не мог избавиться от назойливой, удручающей мысли, что Быстренин мог бы уступить щенка.
V
Через три дня черноморский флот стоял на севастопольском рейде. 'Ласточка' и 'Ястребок', оба заново выкрашенные, черные, с золотыми полосками вокруг бортов, с изящными линиями обводов, с красивой погибью мачт, с безукоризненной осадкой, отлично вытянутым такелажем и с белоснежной каймой выровненных над бортовыми гнездами коек, - стояли, недалеко друг от друга, в глубине рейда, в хвосте первой линии судов.
Оба были стройны, красивы и словно бы задорно блистали под блеском южного солнца.
С последним ударом восьмой склянки на всех судах взвились флаги и гюйсы, подняты брам-реи, и по рейду разнеслась музыка с кораблей, встречавшая подъем флага.
Майское утро было прелестно.
Ни облачка на бесстрастно красивом бирюзовом небе. Ни ропота моря. Полное властных чар, обаятельно-ласковое, дышавшее бодрящей свежестью, оно едва рябило.
Ни с простора моря, ни с гор не проносился ветер.
Вымпелы едва колыхались.
Ни стоны, ни крики, то покорные, то ожесточенные крики беспощадно наказываемых линьками матросов, не нарушали тишины рейда.
Все злое, бесцельно жестокое и позорное, что творилось в старину, точно любило предрассветную полумглу и избегало яркого блеска роскошного утра.
Не оглашался заштилевший рейд и необузданно вдохновенной руганью старших офицеров и боцманов, обычной во время уборки судов. К подъему флага все суда уже блистали умопомрачающею чистотой.
Только изредка проносилось ожесточенно громкое морское окончание сухопутных слов, и среди тишины рейда раздавался исступленный капитанский окрик, похожий на дикий крик душевнобольного из буйной палаты.
С девяти часов на рейде воцарилась особенно торжественная тишина.
