Станюкович Константин Михайлович
Загадочный пассажир
Константин Михайлович Станюкович
Загадочный пассажир
Рассказ
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
В ночь сочельника трехмачтовый военный крейсер 'Руслан' шел под всеми парусами, узлов по десяти, спускаясь к южным широтам.
'Руслан' легко рассекал воду и плавно раскачивался с бока на бок между волн, казалось, почтительно отступающих от него. Ветер был резкий, холодный, но не крепкий и ровный.
Океанская зыбь еще не улеглась. Она вздувалась, и высокие волны с однообразным тихим гулом лениво разбивались одна о другую, и пенящиеся их верхушки рассыпались алмазною пылью, облитые серебристым таинственным светом месяца.
Холодом и какою-то безнадежною тоской одиночества веет и от заседевшего холмистого океана, и от бесстрастно красивой луны, и от звезд, ярко мигающих с темной бездонной выси. Стоящие на вахте матросы, одетые в буршлаты поверх фланелевых рубах, словно бы поддаются тоске этой ночи. И им острее чувствуется, что жизнь их - скверная, служба - проклятая и море - постылое. Молчаливые и серьезные, они взглядывают на океан, отворачиваются от него, и в эту рождественскую ночь их еще сильнее манит домой. И они тихо лясничают между собой о далеких своих местах.
II
И 'Ганцакурату Кару Карычу', как прозвали матросы педантичного, хладнокровного, справедливого и добросовестно-недалекого капитана, барона Оскара Оскаровича Нордштрема, и офицерам 'очертел' длинный переход. Казалось, в этот вечер большая часть офицеров, засидевшихся в роскошной кают-компании, освещенной электричеством, дольше обыкновенного, скучала и нервничала еще более, чем в прежние дни перехода из Шербурга прямиком в Батавию.
Особенно приуныли семейные.
Даже старший офицер Евгений Николаевич, красивый румяный брюнет с роскошной бородкой, блестящими зубами и золотым porte-bonheur'ом* на руке, любивший казаться служителем сурового долга, - которому некогда скучать в море, да и неприлично - был сдержанно и достойно серьезен и задумчив.
______________
* браслетом без застежки (франц.).
Обыкновенно великолепный и любивший вставлять веские, авторитетные слова в общие разговоры, любезный со всеми и ни к кому не выказывавший особого расположения, - старший офицер молчал и думал, что встречать праздник несравненно лучше дома, в Петербурге, чем на 'Руслане', да еще с людьми, хоть и хорошими, но далеко не такими тонко чувствующими и умными, как он. И, разумеется, Евгений Николаевич не сомневался, что Вавочка, устраивая елку, поплакала о своем одиночестве и, бедная, очень горюет в разлуке.
И с наивною влюбленностью в себя он размышлял:
'Еще бы Вавочке не горевать о нем, внимательном, заботливом, любящем семью! Еще бы не ценить Вавочке такого умного и хорошего человека, который так развил ее ум, так балует подарками! Она знает, что он сделает блестящую карьеру, и семья будет обеспечена. Еще бы не любить такого безукоризненного мужа, который если и изменяет супружескому долгу, то только в дальнем плавании и единственно ради здоровья! Недаром же Вавочка боготворит и смотрит ему в глаза, всегда боящаяся огорчить его. Она - чудная, честная женщина и, разумеется, не позволит себе 'подло увлечься', как увлекаются многие соломенные вдовы плавающих моряков... Она и не подумает!'
И в ту же минуту Евгений Николаевич мысленно решил, что в Батавии он непременно съездит на берег.
Другие женатые моряки, вероятно, не считали себя такими великолепными идолами, на которых их жены могли бы молиться. Напротив, если некоторые мужья и не были идолопоклонниками, то во всяком случае - верноподданными своих королев-супруг. Вот отчего они и не могли скрыть, что им сиротливо и одиноко вдали от любимых, да еще в такой вечер.
Особенно был подавленно-грустен старший механик Иван Васильевич, необыкновенно добродушный и милый человек, лет за сорок, которого машинисты и кочегары иначе не называли, как 'нашим'. И все знают, что старший механик тоскует по своей 'королеве Марго', как мичманы прозвали Марью Васильевну.
Ни для кого не было секретом, что этот высокий, плотный и сильный молодец с характером и волей, не позволяющий начальству наступить на ногу, находился в полном рабстве у своей маленькой, худенькой и молодой жены с бледным лицом цыганского типа. Она называла себя непонятой женщиной двадцатого века и не скрывала от Ивана Васильевича, что у него грубая натура, не понимающая ее возвышенной души, и что может понимать ее один только мичман Севрюгин. В утешение она прибавила, что если не оставляет Ивана Васильевича и не ищет заработка, то потому, что она - благородная женщина и не хочет огорчать мужа... Он хоть и низменно ее любит, но любит и ее и детей, так пусть Иван Васильевич остается мужем, не понимая ее, а мичман в то же время будет понимающим другом...
Иван Васильевич еще благодарил жену и, уходя в дальнее плавание, ревел как белуга и обещал привезти все, что написала жена в списке, переданном мужу при проводах.
Лейтенант Вершинин, от скуки выпивавший третью бутылку портера, проговорил:
- Что, Иван Васильевич... Небось, об елке мечтаете?
- Вообще! - деликатно ответил Иван Васильевич.
- То-то вообще... И я вообще думаю, что скучища... Тоже поехал бы к знакомым на елку... А вместо этого с полуночи на вахту... Что бы нам зайти на Мыс...{352} Там по крайней мере... англичанки...
Молодой доктор, сидевший за книгой, поднял глаза на Ивана Васильевича.
'Тоже любовь!' - высокомерно подумал доктор и собирался предложить Ивану Васильевичу применить к нему новое средство излечения от страсти, вычитанное недавно им из медицинского журнала.
Видимо не имевшие темы для разговора два скучающие мичмана лениво перекидывались словами о том, когда Батавия и что там интересного, будут ли они произведены в Новый год в лейтенанты, сколько каждый выплыл ценза{353}, и сели играть в шахматы.
- Что бы нам зайти на Мыс! Там по крайней мере англичанки! раздражительно воскликнул Вершинин.
Мичманы оживленно встрепенулись. И один проговорил:
- Вот так чудесно... А то знакомься с малайками на Яве...
- И отчего в самом деле мы не зайдем на Мыс... И нам и команде следовало бы освежиться... А то за какие вины с ума сходить от одури?
- Вам, господа, только на уме берег... Тогда не поступали бы во флот! заметил старший офицер.
- Я и уйду из флота, Евгений Николаич!
- В чиновники? - спросил старший офицер.
- В чиновники. Дядя - товарищ министра. Он устроит.
- Нынче везде без протекции ничего не получишь! - заметил Вершинин.
- Уж будто!.. Нужно и образование, и труд, и способности, - авторитетно промолвил Евгений Николаевич.
Мичман Каврайский, худой, нервный молодой человек с умными небольшими глазами, горевшими злым блеском, сидел в стороне, в кресле у фортепиано, слушал и злился. Злился и оттого, что ему противна служба и он служит, и потому, что он молод и часто кашляет, и потому, что он не знает, к чему приступиться и что делать, чтобы не чувствовать постоянного компромисса, и потому, что он не может отделаться от того, что считает позорным, - от лжи, от лицемерия и зависти. Он злился, что слышит здесь одну только пошлость и никто не обращает внимания на его речи, обыкновенно останавливаемые старшим офицером. Он злился и за то, что не может написать на бумаге то, что волнует его и занимает его мысли, - о пересоздании общества, о новой этике, - и за то, что не умеет сложить стихов. Он злился и за то, что он обречен на неизвестность, и что нет у него друга, перед которым мог бы излиться...
Каврайский услышал последние слова старшего офицера, главное - этот тон, увидал красивое, самодовольное лицо.
'Экая ты великолепная скотина!' - хотел крикнуть Каврайский и, вместо этого, волнуясь, проговорил:
- Вы, Евгений Николаевич, конечно, будете адмиралом...
Выходил как будто и комплимент, но старший офицер почувствовал, что хотел сказать Каврайский, и,
