материал, а ей, видите ли, важнее установить, очерк это или что-нибудь другое!
– Конечно, очерк…
– Страшно как-то…
– Шумилова?
– Ну, он-то здесь при чем?
Тогда я уже сам сложил аккуратно листки, спрятал во внутренний карман пиджака, Татьяну взял под руку.
– Чего это вы, ребята?! – обиделся Вить-Вить, как всегда ожидая нас у станции метро. – Хотите, чтобы я еще из-за вас опоздал?
Необычный, наверно, вид был у меня. Игнат Прохорыч, когда установили уже поворотную часть на ходовую тележку, поманил меня пальцем в сторону:
– У вас с Таней случилось что-нибудь?
Я кивнул, достал молча очерк, протянул ему. Он надел очки, прочитал заглавие, новую фамилию Татьяны над ним, улыбнулся:
– Ага! Ну-ка, пойдем сядем, – и пошел вперед, а я – за ним; на повороте обернулся: Татьяна смотрела на нас, и губы у нее дрожали.
Игнат Прохорыч шел в конторку цеха. Это только называется так – конторка. Цех у нас огромный, высотой, с пятиэтажный дом, и сбоку к нему пристроен еще один дом, но уже двухэтажный. Длина нашего цеха – сто пятьдесят метров, ширина – сорок, работает в нем больше полутысячи человек, и когда посмотришь снаружи, то двухэтажный дом выглядит нарядным и веселеньким рядом с длинными, высокими и однообразными стенами цеха. Поэтому, наверно, и прозвали его уменьшительно-ласкательно конторкой. Я, помню, очень удивился, впервые попав в конторку: чего-чего только в ней нет! И конструкторское бюро, и бухгалтерия, и касса, где зарплата выдается, и помещение для нормировщиков, даже медпункт. Если бы такой дом не стоял рядом с нашим цехом на территории завода, а где-нибудь на улице, он наверняка имел бы свой адрес, дворника и управхоза.
Вслед за Игнатом Прохорычем вошел в первую комнату конторки. В ней метров пятьдесят квадратных, по стенам стоят длинные скамейки, посередине – столы. Здесь проводятся летучки, производственные совещания, комсомольские собрания нашего цеха. Но все равно комната эта почему-то называется залом ожидания, а иногда и «залом разочарований», – это уж в зависимости от постигшей вас судьбы. Игнат Прохорыч сел за стол, стал читать. Я устроился на скамейке рядом.
Почему-то вспомнились мне ответные телеграммы родителей Татьяны на те, что мы с ней дали в день отъезда тети Вари. Яков Юрьевич прислал одну телеграмму: «Поздравляю вас, хочу поскорее увидеть! Отец». А Нина Борисовна – две. Одну общую, такую же почти, как и Яков Юрьевич. А вторую – одной Татьяне: «Танька, будь умницей, тогда звезды оба вы всегда будете видеть рубиновыми! Ваша мама». А все-таки страшно: они приедут – а я – уже у них!…
– Иван! – позвал меня Игнат Прохорыч, и я увидел, что он уже прочитал, листки были опять сложены аккуратно. – Она и в школе… писала?
Я кивнул.
В комнату вошли Теплякова, Миша Воробьев, ребята и» нашего цехового «кабэ».
– Ну-ка, почитайте, – сказал Игнат Прохорыч, протягивая листки.
Теплякова взяла их, все столпились вокруг нее. Сначала они, наверно, прочитали заглавие и подпись, – видно, удивила их новая фамилия Татьяны, потому что они даже искоса глянули на меня. Но Теплякова что-то шепнула им, кое-кто улыбнулся, стали читать. Игнат Прохорыч молчал, слегка улыбаясь.
– Ах ты!… – вздохнул высокий рыжий парень, стал закуривать, глядя в листки.
И вдруг они захохотали. Я поспешно вспоминал, над чем именно они могут смеяться. Глянул на Игната Прохорыча: и он смеялся, по-доброму смотрел на них. Потом высокий рыжий парень убежал за Татьяной, а Теплякова говорила Мише Воробьеву, что Татьяну надо срочно заставить писать куплеты для самодеятельности.
К себе в кабинет шел Горбатов, они окружили его, заставили тут же прочитать очерк. И в это время рыжий парень привел Татьяну, держа за плечи, чуть даже подталкивая в спину. Татьяна была совершенно багровая. Я встал и пошел в цех.
Бригада монтировала стрелу. Никто ничего не сказал мне, но я так и чувствовал, что, как говорится, дружба – дружбой, а служба – службой: не принято у нас в бригаде вот так пропадать неизвестно где во время работы. Тем более, из-за моего отсутствия дяде Феде приходилось держать клещами прокладку, по которой Филя бил кувалдой, загоняя палец.
Я подбежал, взял у дяди Феди клещи, но Вить-Вить поднял руку, останавливая работу…
– Татьяна написала заметку в многотиражку про тот случай с Шумиловым, – быстро сказал я, – Игнат Прохорыч повел меня в конторку, там все стали читать, и Горбатов… – Они внимательно и слегка удивленно смотрели на меня. – Вроде понравилось, – сказал я и пожал плечами.
– Ну – и ладушки! – сказал Вить-Вить, и мы стали работать, как обычно; только мне и дальше казалось, что легкое удивление так и осталось у всех.
Татьяны не было до самого обеда, и вот что я, к сожалению, понял лишний раз: не нужна Татьяна в нашей бригаде! Больше того -¦ уже одно ее присутствие вроде как тормозит работу: каждый из нас так или иначе, но должен был соизмерять свои действия с ее. Хоть и старается, но все получается у нее неловко, неумело!
Потом увидел, что Татьяна идет к нам, и тут же в цеху стало тихо: обед. Спросил ее глазами: «Ну как?!» И она так же ответила: «Порядок!» Поглядела на Вить-Витя, на дядю Федю, на Белендряса с Филей, сказала смущенно:
– Извините, пожалуйста, что я полдня прогуляла…
– Я сказал! – поспешно вставил я.
– Мы сидели с Веселовым, и после смены мне еще надо доделывать, – говорила Татьяна.
Веселое – редактор нашей многотиражки, мужчина лет сорока, толстенький, лысый и смешной.
– Я бы очень просила, – сказала Татьяна, – чтобы наша бригада прочитала заметку, когда мы ее доделаем.
– А как же! – улыбнулся дядя Федя.
– Ну – и ладушки! – по-свойски подытожил Вить Вить.
В обед сидели за одним столом, и все остальное было, как всегда, а все-таки чувствовалась какая-то стесненность, что ли, будто то самое удивление так и оставалось невысказанным. И это непонятным образом, но как-то отодвигало Татьяну и даже чуточку меня от всех остальных, и мне было неприятно. И Татьяне тоже, я видел.
– Уж так я беспокоилась, так беспокоилась! – проговорила Татьяна; все посмотрели вопросительно на нее. – А пришла я, и – сразу отлегло у меня от сердца: и без меня вы справились с монтажом. – И чуть улыбнулась.
– Себя не жалели! – в тон ей сказал Филя.
– Пришлось попотеть! – шутливо прогудел Белендряс.
– Только бы впрок тебе пошло, – сказал дядя Федя.
Вить-Вить вздохнул:
– Вот так это и начинается. – Он даже помотал головой; мы уже улыбались, ожидающе глядя на него; он развел руками: – Сейчас она сидит вместе с нами и борщ ест, а потом встретишься ей на улице в упор – не узнает! – И засмеялся.
После смены мы с Татьяной пошли в редакцию нашей газеты. Веселов сидел за столом, разговаривал по телефону. Кивнул нам с Татьяной: «Садитесь». Мы се ли. В редакции я был первый раз, обстановка в ней еще пошикарнее, чем в кабинете Петра Петровича. Стол у Веселова полированный, покрыт зеленым сукном. Перед ним – длинный стол, по бокам которого ряды стульев, обитых черной кожей. По стенам шкафы с книгами, сбоку – витрина под стеклом: в ней разные брошюры и журналы, вырезки из газет.
Веселов ерзал по креслу, губами шевелил – то в трубочку их скатывал, то растягивал до ушей, – в пальцах крутил карандаш, ручку, резинку…
– Извини! – вдруг сказал он Татьяне, все слушая телефон; второй рукой протянул ей листки.
Их оказалось всего два вместо тех пяти, что Татьяна написала дома. И были эти листки красиво
