Мы, практически все, подходили на роли детей бедняков. Режиссер так и говорил. И еще он говорил: 'С глазами у детей все нормально, будем снимать'.
Во время съемок мы стояли в поле, на ветру, и ветер теребил нашу бедняцкую одежду. Мы должны были смотреть в камеру и на детский дом. Снимались без дублей. Но что-то у киношников не заладилось, и съемки свернули. Кино с нашим участием так и не вышло на экран. А жаль. Кажется, по такой же технологии снимали фильм 'Подранки'. Дети из настоящего детского дома играют трудное детство очень правдиво…
Редко когда ночью в детском доме не совершались всякие экзекуции. Я всегда ждал ночь со страхом. На день нам всегда давалось задание: достать по 20 копеек (тогда приличная сумма) для старших. Воровали все. Если не принес оговоренную сумму, ночью тебя судили. Всегда были судья, адвокат, прокурор — из старших, палач из средних — так их 'замазывали' для 'взросления', каждый раз на роль палача выбирали другого среднего… Потом, когда средние становились старшими, они уже не могли наладить отношения с новыми средними. Кто простит жестокость? А младшие, переходя в разряд средних, мстили за свои унижения ни в чем не повинным новым младшим.
Как проходил 'суд'. Все рассаживались по своим местам, и начинался 'процесс'. Старшие играли в 'судебную систему', а мы ждали приговор. Нам, как в настоящем суде, предоставлялось последнее слово, во время которого мы клятвенно обещали принести деньги. Нам отвечали: когда принесете, тогда и простим… Вы спросите, откуда такие познания у детдомовцев? Нас часто навещали бывшие воспитанники, отсидевшие. свое, они и делились опытом.
Вспоминаю Юру Пискунова, который всегда приносил оговоренную сумму или даже больше. Он 'работал' в соседней школе. За старания его редко колотили. Он был очень труслив. Бывает такое в характере — врожденная трусость, человек в этом даже не слишком виноват. И еще он был весь какой-то нервный, а лицо и руки — тонкие, как у девушки. И очень жалобная 'физия'. Он умело 'хлопотал' лицом, когда надо. Мог заплакать без подготовки, не прибегая к помощи разрезанного лука. Мы, если честно, даже уважали его за изворотливость и умение жить за чужой счет. Еще он кидался в ноги и гнулся так, что было неловко пинать. Приспособился человек к жестоким обстоятельствам.
Так вот, впоследствии Юра отмотал несколько сроков за карманничество, у него была кличка Юрка — золотая ручка. Что с ним сейчас — не знаю, но последний срок у него был 'хороший'.
3 декабря, в мой день рождения, меня выгнали ночью на улицу — отправили искать 15 копеек. Я не знал, где мне достать эти несчастные копейки, и поэтому сел в сугроб недалеко от детского дома, решил — замерзну к чертовой матери!
Домой с работы шла соседка. Она увидела меня и стала расспрашивать, что это я сижу ночью на снегу, — она знала, кто я и откуда. Я честно рассказал ей, что у меня день рождения, 'подарка' для старших нет. Она дала мне 20 копеек и довела до детского дома. Ух, как я радовался, что избежал экзекуции на этот раз. Утром женщина пришла в детский дом и рассказала директору о ночной встрече. Директор вызвала меня к себе, закрыла кабинет изнутри и избила меня каблуком. Потом собрали 'совет' старших, на котором меня лишили телевизора на месяц. А ночью еще хорошенько отдубасили.
Экзекуции были разнообразны. Например, групповые кулачные бои, 'полеты' на покрывале, ночные хождения коленками по железной лестнице (подсказали воспитательницы)… Еще много чего… Пару раз меня приговаривали за побеги к повешению. Вешали почти 'взаправду', но что-то все мешало довести дело до конца.
Вы спросите, где была ночная нянечка? Да она просто боялась подниматься в палаты, сидела у себя и смотрела телевизор или спала.
Почему-то палаты со старшими мальчиками и девочками располагались на одном этаже, причем вместо дверей были шторы. В каждой палате от десяти до пятнадцати детей.
Почти все имущество в детском доме было довоенное. Новое же хранилось на складе — на случай проверки из гороно, облоно или Москвы. По приезде начальников ГФ выдавала нам фланелевые рубашки. В детском доме был один ковер — в коридоре, да еще палас в кабинете директора. Еще был катушечный магнитофон и черно-белый телевизор — почти всегда под замком.
Перед проверками мы вылизывали детский дом до блеска. Видимо, проверяющих больше всего интересовала гигиена.
Одевали нас плохо, мы донашивали одежду старших. Наша кастелянша Людмила Ивановна часто плакала, ей было стыдно перед горожанами, что мы такие оборванцы. Она перешивала, штопала нашу одежду, наставляла рукава. Считалось, что младшим хорошая одежда не нужна — все равно порвут, потому что много работают. Да и зачем малышам красиво одеваться?
У всех на руках были личные номера, как в концлагере. Мой номер — 61. Я и сейчас вздрагиваю, когда слышу эту цифру… Мы все носили одинаковые вельветовые куртки сороковых годов и клетчатые пальто. Когда нужно было постирать одежду, с нас ее просто снимали, а переодеться не во что — ходи в чем придется. Слово 'свитер' я узнал после 25 лет, а ведь на улице порой было 30 градусов ниже жизни… Людмила Ивановна — честная и добрая женщина, она все хотела уволиться, но так и проработала до расформирования детского дома.
Мы и здесь много работали, до изнеможения, что шло в ущерб учебе. А работать было где. Огород, сад, теплица… Нужно было ухаживать за свиньями, за конем Мальчиком. Мальчик весною рвался к кобылицам — вышибал ночью ворота конюшни и уходил. Мы отыскивали его, отлавливали и 'сажали' обратно в конюшню.
Потом, спустя восемь лет, эту конюшню старшие сожгли по пьянке. Сгорело много сена, погибли свиньи, но лошадь вывести успели. Кто сжег конюшню, мы знали (старшие по пьянке), но молчали. Самым добрым из всех сотрудников был конюх Вася, или нам так казалось — раз человек все время молчит, значит, добрый. Он всегда был пьян, и разило от него одеколоном так, что даже лошадь порой крутила мордой и била копытом.
На конюшне у Васи всегда громоздилась гора пустых бутылочек из-под 'Огуречного' или 'Тройного', а сам он дрых постоянно в сене. Поварихи жалели Васю и носили ему еду в сарай, на закусон… А еще у Васи были заготовлены в подвале бочки с капустой и огурцами. Пару раз мы закрывали конюха в его подвале — пусть кушает до отвала, мы тоже добрые, как поварихи.
Детский дом отапливался собственной допотопной кочегаркой. Кочегар Коля пил еще почище конюха Васи и потому был 'добрее' его. Колю редко кто видел на рабочем месте, чаще мы его замещали — топили сами углем. Иногда, когда кочегар не просыхал долго, мы не только разгружали несколько тонн угля в кочегарку, но и дежурили за него посменно, а значит, не учились. Поняв это, кочегарить потом стали старшие, прихватив с собой кого-нибудь из нас. А уголь, который привозили, надо было убрать в кочегарку быстро, за ночь, иначе ночью местные жители все разворуют. Дома-то все деревянные, топить нечем. А сиротам — привет! Утром мозоли были кровавые, но мы очень гордились трудовым 'подвигом'. Из-за мозолей держать ручку не было возможности, и мы сидели под партами или чистили 'картофан' в детском доме. А как-то мы работали в колхозе — убирали камни с полей. На вырученные деньги должны были поехать в Москву, на экскурсию. Потом в кабинете директора появились новые стулья. На них мы в Москву не поехали — неудобно.
Некоторые воспитатели тащили из детдома продукты, да и все, что подвернется под руку.
Для Василия Васильевича (не помню фамилии) возили домой картофельные очистки свиньям. Так он под них хорошую картошку прятал. Все знали, что он крадет, но он был фронтовик. Чуть что — бил кулаком по голове и орал: 'Я воевал за вас, гнил в болотах, мать твою…' И так далее. Часто он приходил на дежурство пьяным или же пил водку на рабочем месте. И тогда был просто свиреп, орал и гонял всех пинками по детскому дому. Мы прятались от него кто где. 'Дир' пару раз с ним говорила, но он на следующий день приходил в орденах и медалях, и ему все прощалось. Как-то раз в его смену 'вынесли кухню'. Он смекнул, что сам виноват в ротозействе, и назначил первых попавшихся виноватыми. Директору было этого
