Товарищ мой шел все со мною. Он был сын богатого купца и рассуждая теперь со мною на досуге, просил меня, что, если его убьют, то вынуть у него бумажник и золотые часы. Не успел еще он и вымолвить своего желания, как пуля попала ему прямо в лоб — я он пал подле меня. С горестью посмотрел я на него, покачал головою и забыв о его приказании, отрядил двух солдат, чтоб отнести его к нашей колонне. Происшествие это сильно поразило и огорчило меня; я побежал ко всем моим стрелкам и толковал им, что надо неприятелю отплатить за смерть нашего товарища; они меня послушались — и мы с яростью бросились вперед на перебегающие кучки неприятельских стрелков. — Прорвавшись, разумеется, сквозь их цепь, мы добежали до какой-то батареи, которая нас не удостоила ни одним выстрелом, — но так как перед батареею был ров и палисады, то мы и советовались со старым Армейским Унтер-офицером: что нам делать? — «нас, Ваше Благородие, слишком мало; нас перебьют здесь даром. Воротимся — ка к нашей колонне. Это будет здоровее.» На этот раз и я его послушался — и мы тою же дорогою и довольно быстро стали отступать. Вдруг увидели издали огромную, черную массу неприятельской кавалерии, несущуюся по нашему направлению. Мы тотчас же повернули вправо и успели добежать до пустых кирпичных шанцев (которые уже известны читателю). Тут тыл наш был обеспечен, — но мы вместо того, чтоб спрятаться за шанцы и притаиться, выстроились в кучку впереди и ожидали: что будет. Минуты чрез две поравнялась с нами и кавалерия, которую мы издали увидали. Это были Французские латники. Солнце ударяло прямо в их латы, конские хвосты развевались от их шлемов, земля дрожала от топота их коней, — словом это был великолепнейший вид. Дорого заплатил я за удовольствие этого зрелища. — Вся эта огромная масса (не знаю против чего направленная) неслась мимо нас, не обращая на нас ни малейшего внимания, кроме презрительных взглядов, изредка нас приветствовавших. Но мне показалось неприлично видеть неприятеля и не стрелять по нему. Я скомандовал своему войску — и оно с жаром принялось за дело. — Эти внезапные выстрелы изумили кавалеристов. Они приходились им во Фланг — и многих уже ссадили с коней. Впрочем они продолжали свой путь, грозя нам палашами, — мы продолжали им отвечать пулями, внутренне радуясь, что успели истребить с полсотни неприятелей, которые нам ничего не могут сделать, потому что имеют другое назначение.
Вся колонна их уже почти проехала, вдруг с некоторым беспокойством увидели мы, что задние эскадроны остановились и поворотя к вам стали объезжать нашу кучку. — Мы все-таки продолжали стрелять. — Ругая нас безмилосердо, они все теснее и теснее смыкались около нас. Через несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. «Что ж вы ребята не дружно стреляете?» Да батюшка — ваше благородие, патроны-то все вышли» отвечали мне некоторые воины, — и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец, совсем окружили нас и командующий ими, кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, — но большая часть отвечала мне: «не отдадимся басурману живыми в руки. Авось Бог поможет — и наши подойдут на выручку.» — Я закричал мой отказ, — последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас — и началась резня. О спасении нельзя было и подумать и всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику. Я думаю, что около получаса продолжалась эта забава; кучка моя ежеминутно редела и скоро я остался один, прислонясь к кирпичному брустверу. Несколько раз кричал мне неприятельской офицер, чтоб я сдавался, — но я отвечал ему одними ругательствами. Наконец добрались и до меня. Тут не много было труда. С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинною своею шпагою оборонялся, — и помню что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой в ногу. Тут я упал — и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, — и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды. — Полагая меня совершенно изрубленным, оставили они нас наконец. Услышав, что они уехали, я открыл глаза. Из головы моей текла кровь ручьями, — и производила по мне какую-то приятную теплоту. Инстинкт самосохранения внушил мне мысль: остановить бегущую кровь. Собрав все силы, развязал я свой шарф, (а он был нитяной!) туго обвертел им голову и прилег на кирпич, предавая жребий мой Всевышнему. — От потери ли крови я ослабел, или от усталости всего этого дня, — но я почувствовал, что сон меня клонит. — Я закрыл глаза и уснул. — Не знаю долго ль продолжался мой сон, — но доктора говорили мне после, что он бы и до сих пор еще продолжался, если б наша дружина не пришла опять на это место. Она также сильно пострадала от этой кавалерийской атаки, но и латникам пришлось худо. Слева Воронежской полк и две дружины приняли их очень сильным батальным огнем; справа 12-ть орудий осыпали их картечью, а с тылу заехал им Ямбургский драгунский полк;—таким образом вся эта кавалерийская масса, оставив более половины на месте, также быстро понеслась назад, как недавно ехала вперед. Вслед за нею бросились Ямбургские драгуны, а за ними пошли и наши пехотные колонны. Дойдя до кирпичных шанцев, наша дружина увидала бывшее наше побоище, узнала всех своих и подняла меня, заметив еще признаки жизни. Когда я очнулся, меня несли три солдата. Я просил их остановиться, — не знаю зачем. Они исполнили мое желание, — и я спросил их только: куда они меня несут? — перевязать ваши раны, отвечали они, — и тут я все бывшее вспомнил и почувствовал. Как сожалел я об этой глупой минутной остановке:, она стоила жизни одному моему провожатому. Только что они меня снова подняли и понесли, вдруг с сильною болью почувствовал я, что задний солдат выпустил меня из рук и бросил: «что ты это, злодей, делаешь?» сказал я ему со стоном. Но он уже не отвечал; ядро наискось разорвало его почти пополам. Я вздрогнул, и просил остальных двух как-нибудь помочь мне встать на ноги и вести меня поскорее. — Прихрамывая сколько силы мне позволяли, добрел я до места, где перевязывали раненых. Боже мой! какое ужасное зрелище! Там было гораздо хуже, чем на поле битвы. Лекаря, перемокшие от крови, бросались как угорелые от одного к Другому и едва успевали подавать помощь. — Вскоре явился и ко мне один из Эскулапов и спрашивал: где я ранен? — везде! отвечал я — и он оглядев меня, покачал головою и не знал с чего начать. Видя все платье мое изрубленным, он полагал что это все раны — и сомневался я думаю: не бесполезный ли будет труд меня перевязывать. Впрочем он решился начать с головы. Развязав шарф он хотел снять фуражку; но кровь уже запеклась и присохла; я просил его разрезать фуражку, чтоб скидывая ее, не делать мне сильной боли. Он однако не согласился на это и сколько позволяла ему всеобщая торопливость этого дня, содрал с меня фуражку, взглянул довольно хладнокровно на раны, набросил на них Фунта два корпии, обвертел меня бинтами — и принялся за другие части тела. — «Что? смертельны ли мои раны? спросил я с сильно бьющимся сердцем.» — 'Теперь этого нельзя знать', равнодушно отвечал он. Первая перевязка все решит. Молитесь Богу. Впрочем кажется в голове один только удар повредил череп, и то слегка. Авось Бог поможет.» —
Все это говорил он при болезненных моих стонах, исторгаемых от снятия цирюльниками сапога с раненой ноги. — Пуля прошла удивительно удачно сверху прямо в мякоть — и не пробив навылет сапога осталась в следу. Лекарь вынул ее — и объявил мне, что для лучшей безопасности нужно мне отрезать эту часть ступни— и что он сейчас сбегает за инструментами, коими действовал у кого-то другой его товарищ в это время. — Холодный пот пробежал по жилам моим. Мне ужасно было жаль расстаться, хоть и с небольшою частью ноги — но как рассуждать с самовластным доктором? Он ушел и что-то позамешкался. В это время проходил мимо меня другой и спросил: осматривали ли мои раны? Жалобным голосом остановил я его и умолял посмотреть мою ногу: нужно ли ее пилить. Он наклонился, засунул пальцы в рану (и я молчал!) — и объявил, что кость совсем не тронута и ни малейшей нет надобности отнимать. Радостно уцепился я за него не пустил до прибытия первого. Тут стали они говорить между собою по-немецки, — а как Бог открыл мне эту грамоту, то и я вступил с ними в разговор на этом диалекте и как можно сладкоречивее уговаривал: не трогать ноги. С неудовольствием согласился мой первый Эскулап, говоря что для моей же пользы хотел это сделать, — и спросил: где я еще ранен. — «Нигде уж больше! все! довольно! — отвечал я, умолчав о прочих царапинах, потому что боялся его охоты к операциям. Перевязав ногу, оставили они меня, — и я поохав с полчаса прилег к бревну и опять заснул.
Когда я проснулся, то уж смерклось. Многочисленные костры пылали по всей равнине, пальба умолкла, около нас суетились Гродненские гусары, которые по диспозиции войска должны были тут ночевать. Первое о чем спросил я: взят ли Полоцк? — и мне отвечали, что нет! — Это известие меня чрезвычайно огорчило. За что ж, подумал я, погибло столько людей, — и цель битвы не достигнута? — «Так неужели мы разбиты? спросил я опять.» — «О нет! отвечали мне гусары, — Французы загнаны в город и завтра верно мы пойдем на приступ. А то ведь целое лето стояли лагерем здесь и грозились побывать в
