Он не настолько глуп, чтоб не понимать, что он сейчас — просто неумен. Он говорит глупости. Но не шутит. И пусть Ксена не обращает внимания. Он — тоже человек… И может хотеть невозможного. И знает, видит, быть может, лучше других, границы, на которых вкопаны столбы с надписями: запретная зона. Но понимать — это не значит не чувствовать. Бывают пробуждения не только от дурного сна, но и от хорошего. Люди — не святые угодники, они не ограждены от дурных побуждений колючей проволокой. Хотя не за побуждения мы судим себя и других. Конечно, человек — не автомат, начиненный правилами. Но ведь и автомат порой срабатывает не так, как задумал конструктор. Главное — он еще раз повторяет — не допустить того, за что приходится краснеть или казнить себя. Это главное.
Ксена была оглушена и молчала.
Он заметил, что лучше молчания не скажешь! Это относится и к паузе в музыке…
Но из одних пауз музыку не создашь!
У нее тоже прорвалось признание: счастливая Лена! Ведь каждая девушка хочет, чтоб у нее был настоящий друг, которому можно верить и доверять.
Счастлива ли Лена? Об этом следует спросить у нее. Он может честно смотреть ей в глаза. Но если великие люди были для своих жен только самыми обыкновенными — за небольшим исключением, — то что сказать о людях простых?
Не надо так… Он гораздо лучше, чем хочет себя показать в этот последний вечер. Она тоже не слепа! И незачем ее отталкивать! Неужели он не верит в ее силу? Сейчас она еще сама не знает, что дала встреча Дружба — не синоним любви. И не псевдоним. Нет, впрочем, она сама не знает, что говорит…
Они вернулись.
Возле первого, ее, корпуса Сергей Фомич простился. Он пожелал ей счастья. Поцеловал руку.
У Ксены проступили слезы.
Она сидела у себя на кровати в позе, которую придумала для людей печаль. И ходила по комнате. И стояла у окна. Смотрела сквозь собственное отражение в стекле. Было странно: в комнате горел свет, а за окном лежал черный вечер и выступали из темноты освещенные окна. Она смотрела сквозь себя.
«Вижу дома сквозь свой череп…»
Потом повернула выключатель. Свет погас, но в ее глазах раза два блеснули в кромешной тьме ослепительные круги.
Вспомнила, как однажды ходила с письмом отца к одному товарищу, от которого зависело, останется ли она после института в столице… И Антон ходил. Ему тоже не хотелось уезжать к черту на кулички!
Бугорки выступают на руках, на спине. Зыбкий холодок пробегает по позвоночнику.
Так измельчать… В двадцать три…
Нет! Конечно! Будет просить, добиваться, чтоб послали на самую дальнюю стройку! Куда угодно. И чем дальше, тем лучше!
Страница перевернута. Белая страничка, на которой еще ничего не написано. А может быть, написано? Надо лишь уметь прочесть? Завтра будет день. Такой, как другие. И за этим днем придут еще. Не останавливаясь.
Сколько же ей еще здесь томиться?
Она может написать ему в Хакассию. Может даже приехать. Так, взглянуть — и ничего больше. Разве не будет рад? Не встретит приветливо? И разве Лена посмотрит косо? Или Машенька? И у них ничего не может быть против нее. Дружба не псевдоним любви! И не синоним любви!
Но почему так грустно… Дождь — дождь — дождь.
Форточка постукивает с равными интервалами о раму. Тревожно звенит жестянка. Ворчит старая подгнившая доска.
Ксена напомнила ему только молодость Лены. И сегодняшнюю Машеньку. А сама она ничего не значит… Пусть!
Хорошо быть даже отраженным светом, если источник чист. Разве мы любим только то, что принадлежит нам? Или может стать нашим? Почему же душа тянется к небу? К далеким горам? К белоснежному кружеву моря на горизонте?
Конечно, есть и другая красота. Красота завоевания, победы.
Ручеек забурлил, вспенился. Войдет ли в русло?
Пусть не входит. Разве плохо, когда он шумит, взметывается, совсем как Ольховка, которую в парке перегородили камни?
Что сказал об этом Чехов? Состояние влюбленности?
Они сидели на скамье, и Сергей Фомич читал Алишера Навои.
Зачем запомнила эти слова? Чтоб потом нести их в себе и никогда от них не избавиться?
Все, все, все наполнено было одним. И смысл приобретало только в одном. Зачем?
Пришла Полина Петровна.
Насмешливо бросила: уезжает, значит? А как же она, Ксена?
Не сразу даже дошло.
Оказывается, «весь санаторий» только и говорит, что о ее романе.
Ксена заплакала.
Бежать! Бежать! Как можно скорее… Как они смеют! Слезы текли и текли. И подушка стала горячей, словно компресс.
Но правда способна пробиться сквозь любую толщу зла. Дело во времени.
А здесь и времени не понадобилось.
Полина Петровна села к ней на постель. Гладила по руке, по голове. Просила прошения.
Утешения тоже могут порой оскорблять.
А знает ли Ксена, что Сергей Фомич уезжает досрочно? Ему еще осталась неделя?
Ксена села. Смотрела долго ей в лицо.
Пробуждаются не только от тяжелого сна… Так вот что это значит… Не поверил в ее силы… Хотел оградить ее. Чтоб не чернили?..
Еле дождалась рассвета. Но не вышла из дому: стояла на балконе.
Человек в плаще пронес чемодан к автобусу. Кажется, еще кто-то уезжал.
Потом загрохотал мотор. И от этого у нее чуть не оборвалось сердце. Разве можно так грохотать!
Но и грохот затих. Он был уже где-то за оградой санатория.
Накрапывал мелкий-премелкий дождь. Одинокий скворец сидел на самой высокой сосне и пел, не обращая внимания на непогоду.
Все жило, дышало утратой.
Посыпанные гравием дорожки. — Не сохранились ли следы?
Старое дерево, в дупло которого лежала кожура от мандарин. Нет ли там хоть крохотной записки?
И робкая, очень зеленая трава, закрасившая газоны. И дождик, который в эту минуту падал на обоих… Автобус ушел на вокзал. Вот рубчатый след от шин. Но поезд, возможно, не отправился. Она успеет. Могла бы успеть.
Только — зачем?
Пробуждаются и от радостного сна. Правда — лишь хорошие, честные люди.
Она села на сырую скамью. В один из дней они здесь сидели. Чего-то ждала. Еще не все было кончено.
Тяжело оставаться. Куда бы ни посмотрела — памятки. Здесь. И в городе. И в парке.
А вот вернулся автобус. Привез новеньких. Да, конечно, так должно быть. Санаторий — жизнь: одни уходят, другие приходят.
