поразило мрачное и торжественное пение. Он сразу догадался, что то было пение похоронное. Вскоре за углом показалась процессия, направлявшаяся к нему. Два длинных ряда кающихся с зажженными свечами в руках шли впереди гроба, покрытого черным бархатом, его несли несколько человек, одетых на старинный лад, седобородых, со шпагой на боку. Шествие замыкалось двумя рядами. Вся эта процессия подвигалась медленно и важно. Не было слышно шума шагов по мостовой — можно сказать, все фигуры скорее скользили, чем шли. Длинные, прямые складки одежд и плащей казались неподвижными, как мраморные одеяния статуй.
При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:
— Графа дона Хуана де Маранья.
От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.
«Я ослышался, — сказал он себе, — или старик ошибся».
Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis» [47]. Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:
— Кого это хоронят?
— Графа дона Хуана де Маранья, — отвечал монах глухим и страшным голосом.
Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»[48]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.
— Ради бога, святой отец! — воскликнул он. — За кого вы молитесь и кто вы такой?
— Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, — отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. — Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы — души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.
В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.
— Время настало! — прозвучал голос из темного угла церкви. — Время настало! Он наш!
Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:
— Он наш!
В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб…
— Иисусе! — воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.
Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие — что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.
Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно. Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему, уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один доминиканский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение, затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить у бога прощение. Монах отвечал, что милосердие божие безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам, доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его как мог и, чтобы испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал грозную картину суровости монашеской жизни. Но всякий раз, как он описывал новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он заслуживает еще более строгого обхождения.
На следующий день он отдал половину своего состояния родственникам, жившим в бедности, другую половину употребил на устройство госпиталя и сооружение часовни. Он роздал значительные суммы денег беднякам и заказал огромное количество месс за упокой душ чистилища, в особенности же военачальника Гомаре и тех несчастных, которые погибли от его, дона Хуана, руки на дуэлях. Напоследок он собрал всех своих друзей и покаялся перед ними в том, что так долго подавал им дурной пример. С глубоким волнением он поведал им о муках совести, которые ему причиняет прежнее поведение, и о надеждах, которые он дерзает питать на будущее. Многие из этих вольнодумцев растрогались и изменили свою жизнь, другие же, неисправимые, покинули его с холодной насмешкой.
Прежде чем уйти в монастырь, который он избрал, дон Хуан написал Тересе. Он сознался ей в своих постыдных намерениях, рассказал о своей жизни и обращении и умолял простить его, увещевая ее извлечь урок из его примера и искать спасения в покаянии. Он отдал это письмо доминиканцу, сначала ознакомив монаха с его содержанием.
Бедная Тереса долго ждала в монастырском саду условленного сигнала. Проведя несколько часов в несказанном волнении и видя, что заря уже занимается, она вернулась в свою келью, охваченная мучительной тоской. Она объясняла отсутствие дона Хуана многими причинами, равно далекими от истины. Прошло несколько дней, в течение которых она не получала от него писем или каких-либо вестей, способных смягчить ее отчаяние. Наконец монах, побеседовав предварительно с настоятельницей, получил разрешение повидаться с ней и вручил ей письмо раскаявшегося соблазнителя. Пока она читала, на ее лбу выступили крупные капли пота; она то краснела, как огонь, то бледнела, как смерть. У нее все же хватило сил дочитать письмо до конца. После этого доминиканец попытался изобразить ей раскаяние дона Хуана и поздравить ее с избавлением от ужасного несчастья, которое постигло бы их обоих, если бы их замысел не был пресечен явным вмешательством провидения. Но в ответ на все его увещания донья Тереса восклицала: «Он никогда меня не любил!» Вскоре у несчастной началась горячка. Тщетно врачебное искусство и религия предлагали ей свою помощь: она отказывалась от первого и казалась бесчувственной ко второй. Она умерла через несколько дней, непрестанно повторяя: «Он никогда меня не любил!»
Дон Хуан, надев одежду послушника, доказал, что его обращение было искренним. Не было такого послушания или епитимьи, которых бы он не находил слишком легкими. И нередко настоятель монастыря бывал вынужден приказывать ему умерить умерщвление плоти, которому он предавался. Настоятель указывал, что так он сокращает свои дни и что больший подвиг — долго терпеть умеренные страдания,
