которого неизбежно возникнет пустота. За приливом следует отлив.
С этого момента их возбуждение пойдет на убыль. Вскоре над крышами микрорайона, в гуще которых с высоты птичьего полета почти невозможно различить кровлю нового дома, затянется матовая пелена повседневности.
Глава XVII
Главу под этим номером придется оставить без названия. Ибо ее напишет и озаглавит будущее.
© Александр Синдаловский
Леонид Сторч
Еще раз о дарах волхвов
Среди всех праздников наиважнейшим для меня является день рождения. Моего, естественно, рождения. Новый год — тоже ничего. Мне нравится приглашать к себе гостей, нравится готовиться к праздникам — идти в супермаркет; запекать нашпигованную баранину с мелким, в кожуре, картофелем; доставать из гаража раскладные стулья; расставлять посуду; даже мыть ее потом — тоже нравится. Мне нравится все, кроме одного — получать подарки. Нет, много лет назад, в детстве получение подарков было, наверное, самым главным моментом любого праздника. Меня одинаково радовали и годовая подписка на «Мурзилку» и гэ-дэ-эровская железная дорога, и набор марок, даже гашеных. Но с тех пор что-то изменилось: то ли запасы даров оказались исчерпанными, то ли фантазия волхвов иссякла, а может, я просто пресытился. Как бы то ни было, за последние пятнадцать лет, ритуал дароподношения превратился для меня в пытку.
Сперва я довольно спокойно относился к многочисленным склянкам одеколона и лосьона для бритья: пусть будут, пусть пополняют мои запасы парфюмерии. В конце концов, все эти флаконы и тюбики выглядели довольно эстетично. Giorgio Armani, Paul Sebastian, Hugo Boss, Kenneth Cole. Можно было рассматривать их как объекты коллекционирования: ну, и что ж, что не марки и не банкноты (я в школе еще и старые купюры собирал). Какое-то время, пока позволяла длина полочек в ванной, я даже расставлял их по алфавиту, но потом от этой идеи пришлось отказаться. После буквы R места на полочках не оставалось, и гармоничность экспозиции была нарушена. Флакончики на оставшиеся буквы я замуровал в коробку из-под принтера и поместил все в тот же гараж.
За годы, прожитые в Майами, я получил в подарок несколько десятков мужских сорочек, из которых только одна оказалась моего размера; пар двадцать запонок — при том, что ни одна из моих рубашек на запонки рассчитана не была; штук сорок галстуков и примерно столько же брючных ремней; около двух сотен свечей всевозможных форм, цветов, и калибров; столько же подсвечников; с полсотни ваз, вазочек, кувшинов, кувшинчиков; несколько десятков наборов хохломы — ложки, нарезные доски, матрешки; не меньше дюжины палехских шкатулок; пятнадцать гжельских бокалов — для кваса, пива, браги и медовухи; а также не поддающееся подсчету число солонок, перечниц, сахарниц, конфетниц, супниц, салатниц, селедочниц, соусниц, масленок, скатертей; были тут и ножи для мяса, рыбы, птицы, сыра, паштета; ложечки для чая, муса, киселя, мороженого, взбитых сливок, йогурта, торта; чашечки для кофе турецкого, чашечки для кофе-американо; чашечки для кофе-кубано; чашечки для кофе-глясе; чашечки для кофе-латте; чашечки для эспрессо; чашечки для моккочино, чашечки для капуччино; чехлы для диванных подушечек; чехлы для кроватных подушечек; чехлы для табуретных подушечек; чехлы для лыж (на лыжах я тридцать лет не катался); чехлы для коньков (на коньках я не катался никогда); чехлы для гольфных клюшек (гольф я вообще ненавижу); наборы благовоний; шариковых ручек; стирательных резинок, фломастеров, хайлайтеров, маркеров, карандашей, точилок и еще каких-то предметов, назначения которых мне так и не удалось выяснить.
Что было делать со всем этим? Кофе я не пью, чертежным делом не занимаюсь. А чтобы почистить картошку или нарезать мясо мне всегда хватало одного ножа. Какое-то время я еще потихоньку раздавал свой скарб друзьям, но потом стал забывать, кто из них что подарил. Преподнести же человеку его собственный подарок было несолидно.
Оставалось только одно: устроить себе в гараже усыпальницу— вроде тех, что делали в скифских курганах или египетских пирамидах: надушиться, набальзамироваться лосьонами и кремами; облачиться во все сразу рубашки; обмотаться вязанкой галстуков и ремней; запеленаться в скатерти; и возлечь посреди ваз, чайников, чашек, и чашечек. А вокруг этого великолепия стояли бы монументальные витые колонны из парафина и сотни свечек поменьше. И курились бы благовония.
Поборов искушение, я все-таки избрал иной путь. Путь, надо сказать, непростой. Произошло это несколько лет назад. Накануне своего очередного дня рождения, я позвонил Грицевичу. Мы поболтали о перспективах роста Майкрософта, о моей новой подруге, а в конце разговора я напомнил:
— Так значит, в пятницу я жду вас всех у себя. Придете?
Он стал уверять, что, конечно, придет — с женой и сыном придет, что они меня видеть всегда рады, а тем более в такой день. Я поблагодарил, сказал, что и я буду им рад, а потом, как бы невзначай, добавил:
— А о подарке даже не беспокойся. Главное ведь — пообщаться. Ну, если хочешь, можешь преподнести мне альбом Дали. Дали мне очень нравится. Или Пикассо. А еще я Чюрлениса люблю.
— Спасибо, что сказал, — обрадовался Грицевич. — Я вообще считаю — каждый должен сам говорить, что хочет в подарок. Все равно ведь что-то купят. Так пусть лучше будет то, что действительно нужно.
— Правильно ты считаешь, — удовлетворенно подумал я.
Аналогичная беседа была проведена и еще с парой-тройкой друзей. Им я поведал о своем интересе к поэзии Гумилева и Рильке, а также к прозе Гессе.
Похоже, план срабатывал. Друзья не только не обижались на мою прямолинейность, но звонили сами, уточняли, осведомлялись о моих литературных и прочих предпочтениях, и удивлялись, как это они раньше не додумались спросить о такой простой вещи.
Лейкиной я сообщил, что не равнодушен к Жюльет Бинош, но только не в фильме «Английский пациент» и — уж тем более — не в этом банальнейшем «Шоколаде». Левушкину — что всегда хотел иметь «Антологию Битлз». Раньше такая сумасшедшие деньги стоила, а теперь вся на нескольких Си-Ди умещается. Левушкин меня поддержал и по секрету поведал, что еще в музучилище был фанатом Битлов, а скрипку свою всегда ненавидел.
В общем, все складывалось очень удачно, правильно складывалось. И этого дня рождения я ждал с нетерпением. Как в детстве.
Первым пришел Грицевич с семьей. Он вручил мне увесистую плиту, завернутую в серебряную, с блестками бумагу. Я начал сдирать упаковку. Грицевичи застыли в ожидании. Наконец-то был содран последний клочок обертки — вместе с мохнатым бантом из фольги. Я перевернул фолиант и замер: по глянцевой обложке ползло изможденное стадо бурлаков со знаменитой картины Репина, а поверх них красовалась надпись: «Русские художники-передвижники».
— Специально в русский магазин ездили, — пояснил Грицевич. — Ты же сказал, что любишь про искусство. А Дали там не было.
Я, как умел, изобразил восхищение.
Гости приходили один за другим, и на столе в прихожей росла гора подарков. Согласно ритуалу я извлекал содержимое из всех мешочков и пакетиков, потрошил коробочки, благодарил, а друзья скромно опускали глаза: мол, ладно уж, чего не сделаешь для хорошего человека?
