Я не сказал, что марксизм-без классового подхода. Я сказал, что марксизм — не только это.
— Диалектика! — блеснула мысль у Абрамова. — Диалектика, вот душа марксизма и социализма.
— Нет! — резал я по-прежнему. — И не диалектика, и не диалектика! Диалектика — Гегель, Фихте, даже Платон. Диалектика была у самых густых мистиков!
— Ха-ха-ха! — продолжал дрябло смеяться Абрамов, но по существу не знал, как ему быть дальше и что говорить.
Я заметил его смущение под деланным смехом и решил ему помочь:
— Поликарп Алексеевич! — сказал я. — Если социализм действительно противоположность капитализма, то ведь последний же основан на примате изолированного субъекта. Следовательно? — Следовательно, социализм есть общественность.
— Но общественность может тоже состоять только из изолированных субъектов.
— Тогда она не общественность.
— Тогда она буржуазная общественность.
— Ну, а социализм?
— А социализм основан на вне-личной общественности.
— Скажите откровеннее, — вмешался Михайлов. — На безличной общественности!
— На безличном абсолюте! — подсунул Елисеев.
— На абсолюте безразличия! — дополнил Борис Николаевич.
— На фокстроте! — не то всерьез, не то в шутку процедил изящный оратор, говоривший о фокстроте.
— Товарищи! — взмолился я. — Тут говорили о порке… Вы меня хотите запороть…
— Ну, ладно! — пытался по-прежнему быть рассудительным Абрамов, не обративший внимания на последние восклицания. — Ладно! Если социализм основан на вне-личной общественности, то что же это значит?
— Вот! — деловито сказал я. — Вне-личное значит объективное. Вне-личное значит не созерцательное, а раздельное. Но личность тоже может быть общественно-деятельной. Значит и этого мало. Вне-личное там, где продукт объективной деятельности тоже вне-личен. Что же такое вне-личная объективная деятельность личности, дающая тоже вне-личный продукт? Это производство!
Абрамов опешил, и многие тоже повесили носы.
— Ну, что же вы молчите, — говорил я нетерпеливо. — Примат производства, вот и все!
Думали, что я выведу какую-то небывалую философскую категорию, а оказалось… Абрамов оказался восприимчивее других и сказал:
— Не производство, а производители!
— Правильно! — сказал я.
— Пролетариат?
— Правильно!
— Примат пролетариата?
— Правильно!
— Диктатура?
— Правильно!
— Диктатура пролетариата?
— Правильно!
— Ха-ха-ха! — раскатился Абрамов, но уже не тем боязливым и недоуменным смехом, а смехом удовлетворения и облегчения, который бывает у счастливых и довольных людей.
— Чего же вы закатываетесь? — спросил я.
— Шалуны! Ей-богу, шалуны!
— То есть как это шалуны?
— Какого перцу загнал! И не общественность, и не равенство, и не плановость, и не классовость… А оказывается, все на месте. Все как миленькие на месте! Шалунишка! Чего же огород-то было городить?
— Нет, не скажите, Поликарп Алексеевич! Тут должна быть четкость мысли. Иначе не будет противоположности с буржуазным миром.
После этого слово попросил Харитонов, тот самый, который превозносил организм перед механизмом, говоривший до этого времени только вполголоса и при том короткими замечаниями.
— Я осмелюсь задать один вопрос, — сказал он. — Николай Владимирович полагает, что социализм есть максимальный расцвет личности и личностей. Тут же оба вы пришли к заключению, что спецификой социализма в нашем понимании является диктатура пролетариата. Я думаю, что тут некоторое противоречие. Как по-вашему?
Заговорил Абрамов:
— У нас полная свобода! И полный расцвет!
— Для помещиков и дворян?
— Нет, зачем же для помещиков и дворян…
— Но также и не для фабрикантов и не для духовенства?
— Конечно!
— Стало быть, свобода и расцвет только для пролетариата?
— А крестьянство забыли? Сто миллионов!
— Позвольте, в крестьянстве тоже есть кулаки, середняки…
— Ну, скиньте несколько миллионов!
— Все равно! Ведь поскольку выдвинут примат пролетариата, а не крестьянства, постольку крестьянство может войти в эту систему только в пролетаризированном виде.
— Конечно! Колхозы и совхозы!
— Итак, — настаивал Харитонов, — свобода и расцвет признается вами только для пролетариата и для пролетаризированного элемента?
— Разумеется, как и на Западе только для буржуазии.
— Значит, в этом отношении вы подражаете буржуазии.
— Но вы забываете, товарищи, — защищался Абрамов, — что мы также проповедуем уничтожение классов. Диктатура пролетариата существует только для того, чтобы уничтожить все прочие классы и упраздниться самому пролетариату. Это не забывайте!
— Разрешите не согласиться, — настаивал Харитонов. — Что значит «упраздниться самому пролетариату»? Ведь не так же надо понимать это учение, что пролетариат просто убьет себя, как самоубийца кончает пулей или петлей. Тогда бессмысленна и вся революция. Зачем добиваться власти, если после получения этой власти властвующий просто возьмет, да и перережет себе горло, преподнеся тем самым власть неизвестно кому? Нет… Я думаю иначе. Прочие-то классы пролетариат, действительно, хочет уничтожить всерьез и начисто, а себя самого он должен упразднить так, чтобы от этого дело его только выиграло. Для этого надо уничтожиться так, чтобы, правда, потерять всякое оформление и структуру как именно отдельного класса, но чтобы в то же время разлиться по всему миру, по всей истории, войти во все поры человека, в его мозг, в его сердце, в его душу, как воздух присутствует сразу везде и без него нет никакой жизни, а сам он бесформен и невидим. Я думаю, только о таком самоупразднении пролетариат и может мыслить, ни о каком другом. Но тогда и в бесклассовом обществе свобода останется, в конце концов, только для пролетариата.
— Да ничего подобного! — горячился Абрамов. — Раз вы сами говорите, что пролетариат превратится в общий воздух, которым будет жить человечество, — что же тогда и останется кроме этого воздуха?
— То есть вы хотите сказать, что все человечество превратится в пролетариат и тем самым он как класс уничтожится?
— Конечно! Для кого же вы будете еще требовать свободы, если никого больше и не будет кроме пролетариата?
— Но это будет свобода — с точки зрения данной же эпохи истории.
— Но ведь о данной эпохе и идет речь!
— Почему же? Мы можем обсуждать эту эпоху с точки зрения другой эпохи, — наконец, с точки
