— А вы там, в траншее, не бережетесь?
— Над нами командир, он обеспечивает нормальное поведение.
— На всех глаза у него не хватит. За противником и за вами наблюдать.
— А если кто в бою скисает, мы его по-солдатски на вертикаль поставим.
— Солдат солдату не начальник. Получится одно препирательство.
— Солдат солдату рознь, — сказал Тутышкин. — Ты вот, Парусов, личность. На тебе, как на стволе противотанковой пушки, можно заслуженно три звезды намалевать.
— Четыре, — поправил Парусов, — за мной четыре танка числится.
— Тем лучше, — сказал Тутышкин. — Значит, ты человек влиятельный, значит, за тобой бойцы пойдут.
— Куда пойдут?
— А куда прикажешь.
— Да что я им, командующий?
— В пределе своего солдатского оперативного пространства, может, и командующий.
— А кто меня над ними поставит?
— Когда населенные пункты брали, из нас штурмовые группы сколачивали, и мы себя с наилучшей стороны показали. Связи с командиром по обстановке нет. А мы жнем самостоятельно. Назначен боец над другими старший — ему и внимали. Все аккуратно получалось.
— Это действительно было.
— А почему на дальнейшее такие штурмовые группы не сохранять? С одной стороны, что тогда получается? Четыре-пять бойцов и локоть товарища чувствуют, и всегда над ними свой старший. С другой стороны, не будут в траншее все жаться друг к дружке — каждая группа держит свою дистанцию, если накроет огнем на прямое попадание, меньше потери. И в цепи при наступлении также получится вроде как звеньями идти. У каждого звена свой старший. В футбольной команде, например, все равные. Но кто — нападение, кто — полузащита или защита — в ходе матча комбинации создают.
— Мы тут серьезно, а ты про футбол, даже слушать неловко, — упрекнул Парусов.
— Ну давай на наших фактах, — не сдавался Тутышкин. — «Языка» мы как берем? Группа захвата и группа обеспечения. Так?
— Ну так.
— В захват кто идет? Самые что ни на есть отчаянные, скоростные. У них при себе что? Автомат, наган, граната. Ну и нож. Обеспеченцы — народ солидный, снайперы, ручные пулеметчики, минометчики. И срабатываются люди. Так что, как глухонемые, друг друга понимают по одной мимике.
— Это действительно, — согласился Парусов.
— Ну вот и надо, чтобы в каждом стрелковом подразделении бойцы между собой срабатывались.
— Бой на бой не походит.
— Так и солдаты — люди. У каждого свое. Поставь над пополнением авторитетного бойца, старому фронтовику приятно — почет, и молодому польза. — Словно оправдываясь, обращаясь к Рябинкину, Тутышкин объяснил; — Я шлифовщик разрядный. А кто меня человеком отшлифовал? Бурыгин. — Произнес мечтательно: — Он, бывало, приложит обработанные плоскости, так они у него, как намагниченные, прилипают. Одним словом, виртуоз. — Вздохнул: — Но мне до него как до неба.
— Это отчего же?
— Нервная система не та была, запаса терпения не хватало.
Рябинкин напомнил Тутышкину, как тот с разумной расчетливостью действовал гранатой против фашистского пулеметчика.
Тутышкин, благодарно улыбаясь, сказал:
— Все может быть, только я сам про себя так объяснить не могу. В запарке чувств находился. — Пояснил! — Я свою слабость еще с производства и по футболу помню. Поэтому заранее на все возможные случаи себе внушаю, как поступить, и потом уже без соображения, но получается.
— Автоматически, — солидно подсказал Парусов.
— Как во сне, — поправил Тутышкин.
Были разговоры с другими бойцами, из которых Рябинкин убедился, что многие из них накопили немало осмысленного солдатского опыта, подобно тому, как накапливали на заводе тончайшее свое умение лучшие мастера.
Петр Рябинкин поделился такими мыслями с Трушиным; тот обрадовался и сказал:
— А в чем дело? Давай будем проводить солдатские совещания по обмену боевым опытом. Наметим передовиков, и пусть докладывают.
На эти солдатские совещания в ротной землянке бойцы приходили прибранными. Лица со свежими порезами от бритья, подворотнички чистые. Помимо армейской пользы, люди как бы возвращали себя в тот давний мир привычного уклада, где труд каждого был мерой его достоинства и ощущался как твоя родственная связь со всеми.
Бесчеловечный ужас войны люди перебарывали, вырабатывая у себя отношение к бою как к состязанию в умелости, в мастерстве, как к труду, как к борьбе за жизнь против смерти.
Главной нашей ударной силой оставалась артиллерия. Теперь нашей армии было вмочь собирать на направлении прорыва по 150–200 стволов на каждый километр. Увеличились дальнобойность артиллерийских систем, их калибры, уплотнилась огневая подготовка, она укладывалась в 30–40 минут, обрушиваясь на противника мощной огневой лавиной.
Стиснутый наступлением наших фронтов, враг в плотный кулак собирал свою технику, и, чем больше сокращалось захваченное им пространство, тем монументальнее, прочнее сооружал он многополосные оборонительные рубежи глубиной в десятки километров, где затаивал подвижные моторизованные силы, способные ринуться в контрнаступление в тот момент, когда наши части израсходуют себя на взламывании его рубежей.
В обороне батальону обычно отводилось пространство протяженностью в два километра, в наступлении — пятьсот метров, на роту чуть больше ста метров.
И этот свой метраж Рябинкин изучал тщательно, досконально. На каждую огневую точку врага под соответствующим номером он завел специальную карточку, куда заносил все наблюдения за этой точкой, а также за привязанной к ней запасной позицией.
Также он брал на учет наблюдательные пункты противника. Одни поручал снайперам подавить, другие, напротив, запрещал тревожить, чтобы выбить сразу к моменту наступления.
Но он думал не только о том, как будут продвигаться его бойцы, но и как враг сообразит распорядиться своими огневыми средствами.
После того как батальон отвели на несколько дней в тыл для отработки наступательной операции, Рябинкин избрал для занятий ту местность, где недавно проходил рубеж противника, чтобы как бы в натуре брать его сызнова штурмом. Но, против его ожидания, занятия на этой местности проходили вяло.
Траншеи, подобные многокилометровым развороченным могилам с бурым тряпьем бинтов, пробитыми касками, вся эта растерзанная земля и все, что было на ней, производили на бойцов тягостное впечатление, хотя совсем недавно они здесь были победителями.
Тот же Егоркин, который в бою забросал дот противотанковыми гранатами, вместо того чтобы толково показать солдатам, как он умно продвигался по местности, первой гранатой вышиб броневую дверь дота, а вторую бросил внутрь его, — он, заглядывая сейчас в дот, как в закопченную каменную пещеру, сказал совсем не бодро и не полезно для познания метода штурма укрепленных позиций:
— Что же получается — укреппункт, а без ходов сообщения, выходит, они сидели тут, как приговоренные.
Не лучше вел себя Парусов. Стоя у подбитого им танка, он дал такое объяснение:
— Сильно огонь он вел, — видать, от газов угорели танкисты, приоткрыли крышку люка, чтоб, значит, свежего воздуха перехватить, а тут я с простой гранатой. Бросил ее легонько об открытую крышку люка, она отскочила, и прямо в горловину упала, и там рванула. Вот и получился им свежий воздух.
Когда один из бойцов, пытаясь заглянуть вовнутрь другого танка через пробоину из крупнокалиберного снаряда, порезался об острые, как лезвие бритвы, развороченные края металла, — хотя порезы были незначительные, сразу побледнел, ослабел, зажмурился, не в силах переносить вида крови. А
