Как только она подходила к стене, та становилась прозрачной, будто исчезала, оставалось только упругое присутствие препятствия. За стеной открылось огромное пространство, похожее на безразмерный ресторанный зал с обилием столов. По залу ручейками текли бесконечные потоки официантов. Виртуозно лавируя между столиками, служители пищевого наслаждения несли тысячи подносов, заставленных яствами.
На столиках менялись и менялись блюда, одно красочнее — экзотичнее другого. Те, кто сидел за столами, непрерывно жевали. Сквозь невидимую стену проникал ритмичный шум движения челюстей. Словно огромная жевательная машина перерабатывала неизмеримое количество пищи.
На лицах жующих было одинаковое сладострастное выражение, каждое новое блюдо встречалось с горящими взорами людей, жаждущих новых ощущений.
Она и сама любила поесть, а потом корила себя, опять объелась. Нет, чтобы вовремя остановиться. Да вечная спешка мешает, словно не ешь, а бежишь. Когда торопишься, всегда переешь, чувство насыщения отстаёт от самого насыщения.
Она ощутила всё увиденное себе укором. Хотела было спросить:
— Это что, всё мои грехи?
Но передумала. Никогда мебель так страстно не меняла. Не потому, что не желала, не могла. Не на что было, да и жалела жизнь на это тратить. Кабы само шло, может, и не отказалась бы.
— Нет, это не просто мои грехи, что-то другое, не могу понять.
Люди за стеной ели и ели, и её вдруг затошнило от обилия съеденной ими пищи. Она закрыла глаза, упёрлась лбом в невидимую стену.
14. Расчёт
Дающий щедро получает ещё больше…
Не хотел Евгений Борисович внешнего мира. Он полюбил химический сон, другого у него давно не было. С тех пор, как сноха не пригласила к столу в свой день рождения. Принесла ему в комнату салат, котлету, рюмочку налила, а к столу не позвала.
Сидел он у стола в своей комнате, роняя слёзы в салат. Так начался новый этап его жизни. Много их было — этих этапов. Родился в двадцать восьмом. В начале войны — двенадцать, в конце — шестнадцать. Отца убили. Мать рано умерла. У всех его ровесников так жизнь складывалась. Потом он сам свою строил. Армия, женитьба, сын — всё, как у всех: общежитие, барак, квартира. Страна менялась, и жизнь менялась. Потом с женой скучно стало. Ну, выпивал.
Кто на Руси без этого греха? Надоело. Грызёт и грызёт, всю шею переела. Нашёл другую. Сама с ним выпивала и не пилила. Семью оставил. С сыном сначала виделся и деньгами помогал. Только после каждого свидания с сыном что-то в новой семье рушилось, какая-то струна лопалась, побоялся, что и здесь всё кончится. Куда тогда деваться, уже годы. стал реже с сыном встречаться, а потом и вовсе отвык.
Деньги, правда, до восемнадцати лет точно платил. А потом решил — всё, хватит! И жена одобрила:
— Теперь пусть сам, не маленький.
А потом она как-то очень быстро собралась да и умерла, какой-то скоротечный рак, как ему врачи разъяснили. И остался Евгений Борисович один, с сыном давно дорожки разошлись, затосковал, начал сыну позванивать, к себе приглашать. Наладил кое-какие отношения. У сына, видно, на него свои соображения были, предложил соединиться, жить вместе. Дочка его к тому времени съехала, замуж вышла.
Подумал Евгений Борисович и согласился. Одному век доживать — горе мыкать. Здоровье никудышное, и годы к семидесяти, дальше лучше не будет. Соединили квартиры, стали жить вместе. И приватизировали сразу всё на сына.
— Чтобы потом тебе мороки не было, — сказал Евгений Борисович, надеясь на лучшее отношение к себе за такой подарок.
Только не вышло по-хорошему. С год, наверное, всё было ладно: присматривались друг к другу, принюхивались. Ничего общего в прошлом нет, нужно как-то притираться.
А потом старик загрипповал. Две недели пришлось за ним ходить, как за маленьким. Вот тогда сын со снохой и поняли, что их впереди ожидает. Услышал Евгений Борисович их неосторожный разговор о себе:
— Ты что, надеешься, что я за ним горшки носить буду? Твой отец — ты и носи…
— Да какой он мне отец. Я без него всю жизнь прожил.
Понял Евгений Борисович, что расколотого не склеишь. И не каждый прощать научен. А потом к столу не позвали. Так началась его болезнь, унынием названная, а по-медицински — депрессия. Не долго сын терпел его капризы: плохое настроение, отказ от еды, из комнаты своей выходить не стал, лежит и лежит. Вызвали врача и уложили в больницу. В ту самую. Правда, в хорошее отделение, платное. Как раз стариковой пенсии хватило. Сначала думали только подлечить, а потом поняли, что так для всех лучше, да и оставили навсегда.
К тому времени, когда прибыл на лечение Анатолий Петрович, Евгений Борисович лежал в этой палате уже два с половиной года.
— Два с половиной года под одеялом, — ужасалась Наталья Николаевна, — тут за месяц с ума сойти можно, а он два с половиной года… Мальчик за стеной выл, эта женщина каждую минуту заглядывает, мужа ищет… как же он терпит?..
А он и не терпел. Пребывал в странном состоянии окаменения, не желая оживать, потому что камню не больно. Он не хотел судить сына, иначе надо было судить самого себя, а это не легче. Как аукнется, — часто звучало в нём, но без чувств, без эмоций, химия помогала не думать, не чувствовать, не знать, не помнить, не радоваться, не огорчаться… Врачи считали — депрессия. Но это была смерть души. О, если бы он мог покаяться, выплакаться, повиниться перед сыном, может, тогда и дотерпел бы сын его жизнь рядом со своей. А может, и нет. Потому что без любви людям друг с другом тесно. Все углы становятся острыми. Все один за другого цепляются, и от каждого касания искры сыплются.
Сын приходит к отцу раз в неделю, еду приносит. Евгению Борисовичу ничего не надо, он и больничного не съедает. Он слова тёплого ждёт, а может, уже и не ждёт. Спросит сын:
— Ну, как ты? И он ответит:
— Живу. вроде.
Хотя и сам понимает, что давно не живёт. Даже в окно никогда не смотрит: ни на деревья, ни на облака, ни на птиц. Что они ему. Его уже нет. Только сухая жёлтая рука из-под одеяла, да игла в вене, и капает, капает в кровь химия, несущая терпение, а точнее — забвение.
15. Колодец
Но сами для себя они были тягостнее тьмы.
Она сделала шаг в сторону и снова ощутила присутствие тугой невидимой стены и упёрлась в неё лицом. Дыхание перехватило, она отступила назад, понимая, что её не отпустят отсюда, пока не покажут всё, что должно показать.
За этой стеной царил кайф. Конечно, она понимала, что тот же кайф был царём во всех других помещениях, просто здесь он присутствовал в чистом, в неприкрытом нуждой и любовью виде. Лестничные
