Карл, сохранивший спокойствие истинного полководца. Он разбросал членов нашей группы среди неорганизованной толпы, словно командиров. Теперь даже Джорджи поглядывал на него хоть и хмуро, но с уважением.
Я же наблюдал за ним благоговейно. Я сравнивал мои метания от страха к безрассудной отваге с неизменным бойцовским хладнокровием Карла. В конечном счете оно ценнее приступов жертвенного восторга. Нет ничего сильнее холодной ненависти, ибо она спокойна, трезва и последовательна. Я был обескуражен, растерян. Я мечтал быть таким, как Карл, но знал, что это невозможно. Неужто я тоже должен стать ястребом? Неужели иначе мне нет места в мире? Всю жизнь я отказывался примириться с этим. Всю жизнь труднее всего мне было оставаться самим собой. Но, притворяясь другим, я неизменно терпел самое постыдное поражение. Карл же верен себе, и в этом источник его силы и спокойного мужества. Таков, мол, я есть! Неужели правда? Нет, не может быть! Мне нужна была хоть крупица надежды. Я обернулся к Джорджи. Объединив вокруг себя самых молодых и крепких, Джорджи сколотил из них как бы ударный отряд. Он сновал, точно капитан футбольной команды на поле, он делал знаки, негромко отдавал распоряжения. Полицейские превратились всего лишь в команду противников. Он ласково заговорил с моей негритянкой, а перепуганные Лиза и Лила не сводили с него глаз. Он хотел отвести ее в безопасный уголок, но та отказалась двинуться с места. Джорджи растерялся. Что это за война, если женщины — старые и молодые, многие из них с ребятишками, цеплявшимися за материнский подол, — наотрез отказываются уйти с переднего края! Но Джорджи видел, что наибольший страх вызывали у полицейских именно эти женщины, в чьих глазах сверкала такая ярость. Он не пытался переубедить негритянку, но распорядился, чтобы наши люди окружили защитным кольцом женщин с малолетними детьми.
Карл озирал поле боя, готовясь отразить нападение. Заработали дубинки. У моей негритянки из раны на голове хлынула кровь. Лиза и Лила отчаянно закричали. Джорджи бережно поднял их и передал грудастой еврейской женщине, потом, разорвав свою, рубашку, забинтовал негритянке голову. Молодая итальянка сунула ребенка матери и бросилась помогать Джорджи.
— Ма, следи за Сальваторе! — крикнула она. Ее престарелая мать прижала ребенка к груди. — Сволочи проклятые! — в сердцах воскликнула молодая итальянка. — А мой братец еще хотел в полицейские податься! — Она презрительно плюнула. — Ничего, голубушка, все обойдется, — она гладила по голове негритянку, которая была едва жива от страха. — Доктора, ради бога, позовите доктора!
— Доктора! — подхватил Джорджи. Он схватил за грудки полицейского сержанта. — Глядите, что вы наделали! Глядите, черт бы вас побрал!
Сержанта обступили возмущенные женщины.
— Глядите, что вы наделали! — кричали они вслед за Джорджи. Но сержант не хотел глядеть. В панике он звал подмогу. Несколько дюжих полицейских навалились на Джорджи. Тот яростно отбивался, но полицейские в кровь разбили ему голову и поволокли в комнату, где уже находился я. Не прошло и минуты, как сюда же втащили отчаянно брыкавшегося Карла. Джорджи в упор посмотрел на Карла. Взгляд его был вопрошающим и гневным. Он отер кровь с лица и обернулся ко мне.
— Это ты, старик? — Он хотел положить мне руку на плечо, но полицейский ткнул его в лицо, и из рассеченной брови опять потекла кровь. — Ах ты сволочь!
Ему заткнули рот новым ударом.
— Оставьте его в покое, хватит! — взмолился я.
— Хватит? — Полицейский усмехнулся и дал мне зуботычину. — Да я еще и не начинал! Погодите, красные подонки, вот доставим вас в участок…
Карл бросил на меня презрительный взгляд, и этот взгляд был больнее всех тычков полицейского, вместе взятых.
В участке сонный, скучающий полицейский сержант зарегистрировал нас. Дело обычное. Такое уж сейчас время. На все свой порядок. Надо составить протокол, и поаккуратнее. Он занят чистой работой, а что там рядом делают ребята из особого отряда — его не касается. Нас впихнули в холодную пустую комнатушку и поставили к стене. Вошли двое здоровяков в штатском с опухшими лицами, помахивая тяжелыми резиновыми жгутами. Я слыхал уже об особых свойствах этого оружия. Удары им очень болезненны и не оставляют на теле никаких следов. Но, как и все на свете, боль относительна. Она ощущается по-разному в разных обстоятельствах. Эта горькая истина открылась мне еще во время первого столкновения с полицией, когда я оборонял кровать миссис Ривкин. Теперь же в браунсвилльском полицейском участке я окончательно уверился в этом. В разгар битвы плечом к плечу с тобой твои товарищи, и их присутствие умеряет боль; лишь потом, когда остаешься один, раны начинают ныть. Теперь вновь я ощутил боль в полную ее силу. Болью меня не просто наказывали, меня испытывали. Вот оно, мое горчайшее испытание!..
Я не сдержал крика боли и покосился на Карла. Если он и услышал, то не подал виду. Я перехватил взгляд Джорджи. «Молодец, старик! Просто молодец!» — говорил этот взгляд. Мой «старший брат» рядом! Вытерпеть следующий удар было гораздо легче. Вскоре я перестал считать удары. Но вдруг появился капитан полиции.
— Хватит! А то совсем исколошматим. Ведь им сейчас в суд!
Двое с опухшими лицами опустили свои жгуты. Один принялся оправлять на мне одежду.
— Причеши космы! — приказал он.
Но у меня не было расчески.
— Держи! — рявкнул он и протянул мне черную расческу почти без зубьев.
По пути к полицейскому фургону мы глотнули свежего воздуха, и это нас взбодрило. Но еще больше, чем свежий морозный воздух, ободрили меня лица наших безработных. Среди них я вдруг увидел лицо, которое мечтал увидеть. Опять засияло солнце. Мама изо всех сил крепилась, чтобы не расплакаться. Я слабо улыбнулся и беззвучно, одними губами шепнул: «Мама!»
Судья явно не спешил разбирать наше дело, видя, что для нас самым подходящим местом был бы приемный покой больницы, а не зал суда. Адвокат требовал немедленного разбирательства, но судья отрицательно покачал головой. Слушание было отложено на две недели, и нас отпустили на свободу под поручительство адвоката. У выхода нас встретила толпа, как покрытых шрамами героев войны. К нам тянулись руки друзей — черные и белые. Они нежно сжимали наши ладони, совали нам яблоки, леденцы, домашнее печенье. И мы, довольные, грызли все эти лакомства. Воздух пахнул огуречной свежестью. Солнце тоже улыбалось нам. Женщины окружили меня плотным кольцом. А рядом с ними стояла мама.
— Это мой сын! — повторяла она, и глаза ее блестели. Наконец женщины почтительно расступились, и тогда мама смогла обнять меня. Пальцы ее нежно гладили бинты на моей голове, коснулись покрытой кровоподтеками щеки.
— Мишенька, Мишенька, — шептала она. Солнце слегка потускнело. Его внезапно затянули облачка.
— Мама, не плачь, ну пожалуйста! — взмолился я.
Ее светлое лицо пробудило во мне веру моих детских лет — веру в добро. Мне захотелось обнять не только ее одну, но и всех матерей, всех моих товарищей. И Карла тоже! Мне хотелось сказать ему: «Не надо стыдиться любви, не надо стыдиться быть добрым!»
И вдруг мне стало жаль Карла. Все глядели на него благоговейно, с восхищением. Матери пальцем указывали на него детям и что-то шептали им. Но подходили к нему немногие, да и те, неловко потоптавшись и пробормотав несколько одобрительных слов, спешили присоединиться к толпе, окружившей остальных «героев». Карл не удерживал их. Даже эти робкие проблески чувства смущали его, и лишь когда почитатели разошлись, он вздохнул с облегчением. Но тут к Карлу приблизились тщедушный интеллигентного вида мужчина и смуглая тоненькая женщина с энергичным и выразительным лицом, в котором было что-то знакомое. Увидев окровавленные бинты, мужчина содрогнулся от ужаса и обнял Карла. Женщина тоже бросилась его обнимать. Казалось, в Карле пробудилось какое-то ответное чувство. Он неловко похлопывал по плечу тихо плакавшую женщину, но лицо его оставалось бесстрастным. И все же маска прорвалась, и я увидел под ней искаженное страхом лицо ребенка. «Карл, сдайся, ну сдайся же!» — мысленно молил я его. Но Карл не сдался. Он вырвался из объятий и оттолкнул тщедушного мужчину с такой силой, что тот упал — ошарашенный, испуганный, оскорбленный — и тихо заплакал. Женщина наклонилась и помогла ему подняться. Она ласково поцеловала его и с упреком взглянула на Карла.
— Папа любит тебя, Карл!
