— Мы идем на Юнион-сквер, — решительно заявила она. Глаза ее сияли.
Юнион-сквер! Какое хорошее название для площади, где произойдет это великое сражение! Туда стекаются, соединяясь, реки добра! Интересно, сколько нас соберется на площади? Сколько Галахеров там будет?
Пока мы ехали в подземке, мама преобразилась, помолодела, она словно вновь очутилась в России. С гордостью рассказывала она о других демонстрациях, о чудесной, вдохновенной молодежи, что боролась за правду и справедливость и бестрепетно встречала царских казаков.
— Люди, Мишенька, везде одинаковы, особенно рабочие люди. Когда делается или допускается что-то дурное, причина только одна: они не понимают. Но когда они поймут — о-о, когда они поймут!.. — Глаза ее светились уверенностью и любовью. Как непохоже это было на папину растерянность! Вспомнив о нем, я приуныл, хотя перед этим настроение у меня было приподнятое.
— Почему папа такой печальный? Почему он так трусит?
— Потому, что он любит тебя, — ответила мама. — И потому что боится жизни. Нет, нет, он не трус. В России он не боялся. А в Америке боится! Он болен, устал, телом он здесь, но душой все еще в России. — Глаза ее увлажнились. — Есть люди, для которых домом может быть только родная земля. — Лицо ее стало грустным, отрешенным. — Покидать родину ужасно, даже если натерпелся там несправедливостей. Когда расстанешься с родиной, что-то в тебе умирает. Оживаешь лишь тогда, когда слушаешь родные песни и вспоминаешь счастливое прошлое.
Значит, мама тоже тоскует по земле своей юности!
Но внезапно ее лицо просветлело.
— Нельзя жить одними воспоминаниями, это не жизнь. А здесь, в Америке, жизнь так и кипит.
После этих ее слов я тоже повеселел.
— Это еще не Юнион-сквер? — спросила она так, словно на Юнион-сквер должна была решиться ее судьба.
Прочитав название станции «Юнион-сквер», я разочарованно вздохнул. Обычная станция! А я-то ожидал неоновых огней, чего-нибудь отличающего это историческое место. Но хоть неоновых огней там и не оказалось, мы почувствовали, как наэлектризована толпа, валом валившая из поездов подземки. Люди собирались вокруг красных знамен и транспарантов с надписями на разных языках, в том числе и на русском — мама сразу же это углядела.
— Видишь, русские не позволят им убить Сакко и Ванцетти. Здесь, в Америке, они тоже борются за справедливость, как и у себя дома.
Она кинулась к красивому кудрявому юноше, державшему знамя, обняла его, что-то восклицая по- русски. Он ответил ей — тепло, приветливо.
И вдруг зазвучала песня. Ее запели мама и юноша со знаменем. Эту русскую песню я слышал дома — мама с папой называли ее «Дубинушкой» Наши колонны двинулись от Юнион-сквер. Мы плохо держали строй, но мы пели! Здесь, в Америке, я шел плечом к плечу с мамиными русскими. Вот если бы и папа был вместе с нами!
Юнион-сквер звенела лозунгами и песнями. Как хорошо нам пелось!
Среди нас были и итальянцы — они воспринимали происходящее особенно остро.
— Sacco, Vanzetti, dove vivre![3] — гневно выкрикивали они. Это звучало как призыв. Потом они запели. Нет ничего правдивей песни, идущей от сердца. Все, что можно было поведать о судьбе Сакко и Ванцетти, вылилось в этой песне, хотя я не понимал ни слова.
В лицах итальянцев была та же открытость, а в голосах та же одухотворенность, что у моей мамы. Значит, не только русские такие. А американцы? Посмотрим.
Внезапно зазвучал гимн — боевой гимн, родившийся в недрах толпы. Ни одна из песен не волновала так, как эта. Итальянцы, русские, янки — все слились в едином мощном порыве.
— Вот она, душа Америки! — радостно воскликнула мама. — Я нашла ее! Пой, пой, сыночек! — настойчиво повторяла она.
Мне и самому хотелось подхватить песню, но я разобрал только два слова: «Солидарность навсегда». Я не знал, что такое «солидарность», но, как и другие, готов был поклясться, что она — навсегда.
Я огляделся. Всюду, куда хватал глаз, стояли сомкнутые ряды поборников добра. И мускулы мои наливались силой, а сердце наполнялось гордостью.
— Мама! — воскликнул я. — Ведь добро — это тоже сила, правда?
Мама обняла меня.
— Да, Миша, да!
Меня разбудил чахоточный кашель отца. Кашель продолжался дольше обычного. По испуганному маминому шепоту я понял, что это не просто очередной приступ.
Папа кашлял и пел. Я разобрал лишь два русских слова: «Черный ворон». В песне была та хватающая за душу грусть и красота, которые так характерны для русских народных песен.
Тусклый голос отца преобразился, в нем зазвучал смелый, гордый вызов. Но этот голос, печальный и слабый, словно одинокая скрипичная струна, не в силах был передать весь трагизм и всю тоску песни. И вдруг мама подхватила песню, вплела в нее свой голос…
Не понимая ни единого слова, я понял все и заплакал. Я кусал зубами подушку, чтобы они не услыхали — ведь тогда они не допоют до конца.
В песне их голоса сплетались теснее, чем в обычном разговоре. Мама, папа, вам всегда надо петь, думал я. Против черного ворона, кто бы он ни был, они объединились. Я его не знал, но чувствовал, что это и мой враг.
Они вдохновенно парили на крыльях гармонии, и казалось, победа уже близка. Черный ворон, мы тебя одолели! — мысленно восклицал я.
Я хотел, чтобы песня длилась бесконечно. Но она закончилась — нотой тихой и прекрасной. У меня оборвалось сердце. Ты победил, черный ворон! Одной красоты тебе мало. Чего же еще ты хочешь? Папа с мамой как будто знали ответ. Вот почему пение закончилось такой грустной нотой.
Песня отзвучала, чары рассеялись. Мама опять превратилась в сиделку. В ход теперь пошли холодные компрессы. Борьба началась не на шутку.
Из комнаты отца показалась мама, ее халат был запачкан кровью. Обессиленная, она беззвучно плакала. Но новый приступ кашля сразу высушил ее слезы. Она вернулась воевать с «черным вороном». Я был в ужасе и не знал, что делать. Мне хотелось пойти туда и помочь матери, но я чувствовал, что буду лишним. До сих пор мне не позволяли быть свидетелем приступов кровохарканья и либо выпроваживали из дома, либо не пускали в комнату больного.
Мама сказала, что сбегает за доктором. Но отец лишь горестно усмехнулся:
— Не за доктором надо бежать…
— Иосиф, не смей так говорить! — снова заплакала мама.
Отец не выносил маминых слез.
— Прости, Маня. Я эгоист. Только и думаю что о своей несчастной половине легкого. — Я услышал ласковый поцелуй. — Превратил дом в лазарет. — Папа тоже заплакал. — Только там мне и место.
— Твое место здесь, с нами, — решительно заявила мама. — Но все-таки можно я позову доктора Денниса?
На этот раз отец не сопротивлялся.
Я не выдержал и открыл дверь. По лицу отца я понял, что мое, присутствие оскорбляет его, словно я застал его голым. Но вышло гораздо хуже — я застал его в час борьбы со смертью.
Мама укоризненно поглядела на меня и тут же спрятала компрессы и полотенца в пятнах крови. Однако спрятать самого папу было некуда. Кругом краснела кровь, и на этом алом фоне выделялись лишь его белые, бескровные губы. Взглядом он умолял меня: «Не замечай того, что видишь!»
Мама заботливо укрыла отца простыней — так, чтобы я не видел этого взгляда, — ласково погладила его по лбу, и я вспомнил ту удивительную минуту, когда ее голос зазвучал вместе с отцовским…
На следующий день отцу стало намного лучше. Мама тихонько напевала.
Мне захотелось как-то отметить этот день. Я решил сделать отцу подарок — в память о его победе. Что же ему подарить? Ну конечно! Пластинку с «Черным вороном»!
Но найти «Черного ворона» оказалось не так-то просто. Никто и слыхом не слыхал об этой песне. А
