Забудем на минуту о Лысом Острове.
Вот, обыкновенная русская зона, каких сотни и тысячи по обе стороны Уральского Хребта.
Просто зона.
Несведущим людям почему-то кажется, что тюрьмы и лагеря живут по каким-то особым законам и правилам, в корне отличным от привычных общественных схем.
Но я говорю, что в тюрьмах просто иные нравы, а правила существования везде одни и те же. Если посмотреть пристальней, в самую суть, то можно увидеть, что так называемые тюремные понятия ни чем не отличаются от основных жизненных устоев любого государства.
Те же репрессивные законы для предотвращения беспредела. Та же ловкая ложь для толпы. То же прагматичное лицемерие в дипломатии. И кулак — как символ единения. Кулак, поддерживающий законы, укрепляющие этот самый кулак.
И все, абсолютно все вписаны в эту универсальную схему — сильные и слабые, бедные и богатые, талантливые и бездарные, искренние и лживые, хитрые и глупые — всем найдется персональное место в равносторонней пирамиде.
Взгляни на эту фигуру.
Вот универсальная модель построения человеческого общества.
Смотри!
Видишь, как непримиримо далеки друг от друга крайние точки основания! Тем не менее, все они связаны звеньевой порукой и потому делают структуру устойчивой. Все держится на цементе непримиримых противоречий, внутри которого всегда встроена арматура страха и личной выгоды. И ты видишь собственными глазами, как сближается непримиримое, восходя по ступеням к высшей точке. К власти, объединяющей все противоречия. На какую бы сторону не переворачивалась пирамида, какая бы демагогическая идея не оказывалась на вершине, сама система не изменяется.
Вот так, браток, мы можем растолковать самим себе любую низость. Вот так, браток, совершаются сделки, сделки с собственной совестью. Формула работает для всех. Но война и голод — лучшее лекарство от иллюзий.
И я сидел на продуваемой осенними ветрами крыше, с безразличием наблюдая, как вы тычете пальцами в мою сторону, обсуждаете происходящее… Не понимая, не зная того, что из всех списков, где числятся живые, вас уже вычеркнули. Вас не было с той самой минуты, когда вы покинули свои прежние лагеря. И по всем казенным бумагам, по всем реестрам, протоколам и медицинским заключениям, все мы — трупы.
А Лысого Острова не существует. Нет такого места даже на географической карте. Он только кажется нам. Это наш посмертный кошмар то, что происходит вместо жизни.
Тогда, летом и осенью 1986 года, мы не существовали. Я и теперь не уверен в собственном бытии. Но тогда нас точно не было. Не было ни тебя, ни меня, ни вашего тугодума Рубена. И автоматчиков, я уверен, тоже не было. Автоматчики тоже, наверное, скончались от неизлечимого вируса в своих воинских частях.
С крыши мне были видны наши казенные могилы, разбросанные по всей стране. Могилы с номерами вместо имен, неухоженные неровные холмики, похожие на дальневосточные сопки, если смотреть на них глазами парящего в низком сером небе бога.
И те восемь, оставшиеся в живых, тоже все это видели, хотя и не сидели со мной на крыше. Ведь чтобы увидеть это — не нужна возвышенность. Чтобы увидеть это — нужна пропасть. И как нам удалось дожить до вашего приезда, ты наверняка догадываешься
Да. Мы просто перебили тех, на кого не хватало жратвы. Перебили, не дожидаясь пока они перебьют нас. Перебили за одну ночь. И уже не существовало никаких землячеств, не стало национальностей. А были только те, кто смог перешагнуть через устаревшую мораль и придумать для себя новую религию. Вагиф тихо передушил сонных хохлов и троих северян. Семга зарезал последних азербайджанцев, а я пришил доброго бульбаша Кешу, который не согласился с нами и решил действовать по своему… И каждый из нас понимал, что значит «по своему».
Что же, может быть вы были другими? Может быть вы принесли с собой какие-то свежие знания, новую науку выживания. Нет. Вы тоже были просто людьми. Сначала просто людьми. А позже — оголодавшими нелюдями.
И когда вы начали постепенно вырезать друг друга, ничто во мне не шевельнулось. Сначала вы искали повод для убийства, разбирали какие-то лагерные рамсы, назначали крайних… Но вскоре это стало ни к чему. И вы просто начали мочить друг друга за хлебную пайку. Откровенно.
И когда Рубен, ваш вор, втайне от вас встретился со мной в разрушенной часовне, я от начала до конца рассказал ему все то, что произошло с нами. Все то, что непременно ожидает и вас. И никакие «понятия», никакие «сходняки» и «авторитеты» не остановят обезумевших смертников.
Рубен не поверил мне.
Не поверил, потому что у него и у тех, кто находился в его окружении, еще оставалась какая-то еда. А вместе с этой едой теплилась предательская надежда обреченного. Вера безумца в то, что вот бывает же, когда петля приговоренного уже затянута на шее, но в последний момент ему зачитывают указ о пощаде. Я знаю, что ты тоже входил в число избранных. Но ничто не могло вас спасти.
Вы уже защищали свои объедки. Вы уже спали по очереди и не расставались с ножами. Вы уже начали бояться друг друга — те «избранные» — вы уже решали, кто будет первым из вас. Первым покойником.
И встречаясь со мной во второй раз, Рубен уже спрашивал: «Что будем делать?»
Я честно ответил ему, что при той норме, которую швыряют с вертолета, выжить могут только максимум десять-двенадцать человек. Так что рано или поздно останется ровно такое количество. А вот попадание в это число зависит исключительно от личных качеств. Но и это не выход. Будут приходить новые этапы, и кто-то среди них окажется сильнее, быстрее, сообразительней… И так до бесконечности.
Долго молчал Рубен, долго. А когда он очнулся, я изложил свой план, который вынашивал, ожидая именно такого развития — многочисленного этапа с непререкаемым авторитетом во главе. И дождался.
Дальнейшие события, в которых ты сыграл ключевую роль, тебе известны.
Ах, как же я вас ждал! Не тебя лично и не этого дауна Рубена. Имена и подвиги меня вообще не интересовали. Я ждал появления и образования той безликой отчаявшейся массы, которой была уготована участь жертвенных баранов. Я ждал стадо с беспринципным вожаком, способным повести это стадо на бойню, чтобы спасти только собственную шкуру.
Ты пойми, я не утверждаю, что мы именно те люди, которые более других были достойны спасения. Больше того, может быть, мы сорвали какой-то действительно грандиозный эксперимент, начавшийся так бесчеловечно, но кто бы мог предсказать финал. И чем люди отличаются от собак, на которых Павлов проводил свои опыты? Ничем. И тебе это теперь известно.
В конце-концов результаты исследований, полученные в гитлеровских «фабриках смерти», до сих пор вскармливают научный мир. И никто не отказывается от этого опыта. Просто не афишируют источник.
Нужны ли знания полученные таким путем?
Нас никто не спрашивает, начиная эксперимент. И мы никого не спрашиваем, экспериментируя.
Только вся эта философская шелуха просыпалась в мою голову намного позже. А там, на Лысом, я думал лишь о том, что через некоторое время здесь снова останется десять человек, которые будут встречать следующий этап, от которого тоже останется десять… Человек ли? И так до бесконечности.
И если мне удалось предположить возможный вариант спасения, то значит и кому-то другому тоже придет в голову некий план, в котором уже я буду исполнять роль необходимой жертвы.
Следовательно, мне нужно было спешить, пока кровавые кошмары затмевали ваш разум. Пока голод не заставил вас мыслить ясно, безжалостно и беспринципно.
До вашего приезда мы уже многое попробовали. И подкопы в разных местах с одинаковым отрицательным результатом: в каждой шахте появлялась вода — остров же. А копать неглубоко под поверхностью можно только до предзонника. Дальше бесполезно: на контрольной полосе были врыты в землю сигнальные «кроты». Да и вода все равно просачивалась и обрушивала на голову целые пласты
