окинь пейзажик взором, обмозгуй увиденное, и все поймешь! Ну ладно, не все. Но главное-то понятно.
Трудно.
Есть люди, которые тупеют от непонимания. И когда среди этих людей не находится ни одного, который смог бы сориентироваться в ситуации, то лидерство захватывает просто самый дерзкий. Он же, как правило, самый тупой. Потому что видит все в режиме реального времени, четко видит, не боится увиденного, но к перспективному мышлению не способен. Ведь был бы способен — вооружился бы и позиции занимал.
Трудно.
Трудно втолковывать такому человеку расклад неминуемых событий завтрашнего дня. Вагиф вообще ничему не верил. Он слова вообще не воспринимал, а отыскивал, где же между этими словами обман кроется… Мне показалось, ч то лагерный боженькау него ум отнял.
На самом деле хитрил Вагиф. Ум унего был. Запомни, на Лысом Острове ни один дурак не выжил. Просто Вагиф, как имы все, не понимал ни хрена тогда, но выжидал. Не верил, что вот так, вевропейском, черт возьми, государстве могут с людьми поступить.
Не верил и тупил.
Неверие, брат, есть грех величайший.
Ракита ему втолковывает, что постанова легавая — стравить мусора хотят. Объединяться нужно. Этапы другие встречать, растолковывать с ходу, что здесь и почем. А сук кончать сразу.
Не верит Вагиф. Пытается понять, на чтоего разводят. «Какой постанова? Э-э, откуда знаешь?»
И правильно, что не верит. Когда мы взону только вошли, Ракита мне на разрушенное здание столовой указал: «Вот, смотри». А Вагиф-то эти руины давно уже созерцал. Поэтому так нервно все, нервно.
Но хотя бы в одном сошлись — бараки больше не курочить. Вдруг получиться до зимы дожить…
А на следующее утро в лагерь вошли сорок хохлов. Как раз с них все и началось. В шлюзе им выдали пайку: хлеб, сечку с горохом, и соль. И там им не сказали, что это пайка на всех. Вообще на всех. И на них, и на нас, и на банду Вагифа.
И когда хохлы пробыли в зоне уже часа три, то есть успели осмотреться и сообразить, в какую прожарку они попали, только тогда заговорил лагерный репродуктор. Неровным баритоном начальник роты охраны сообщил лагерникам, что вновь прибывшим были выданы продукты. Разумеется на всех.
И вот теперь, братуха, я тебе еще одну общеизвестную истину озвучу. Не знаю, каков принцип вашей вольной жизни, надеюсь, что вы там уже додумались до идеи мирного сосуществования. Но здесь-каждый за себя. Природа здешнего безумия такова, что заставляет исповедовать лишь один принцип — выживает сильнейший и хитрейший.
Выживает не просто сильный физически — это лишь одно из условий, причем не главное — а тот, кто способен перешагнуть через привычные разумные законы, формируя при этом, быстро формируя, быстро, иную, адаптированную к создавшемуся положению мораль. Иную мораль и новую систему ценностей.
И голод — идеальный провокатор для выявления истинной сущности в каждой отдельно взятой личности.
И родной брат голода — страх смерти, который напрочь стирает человеческий облик с одних лиц, но оттачивает черты непокоренного духа на других.
Ты должен понимать, во что способен превратиться человек, доведенный страхом смерти до безумия. Доведенный и переведенный за черту, когда перестают действовать правила, удерживающие того человека в пределах закона. Пусть даже закона примитивного и жестокого.
Ты должен понять, в чем находит себе пищу дух безумия и разложения, потому что без этого понимания ты никогда не сможешь объяснить себе, что же действительно происходило на Лысом Острове летом и осенью 1986 года.
Хохлы, скажу я тебе, ситуацию оценили мгновенно. И все сорок этапников в один голос заявили, что никаких продуктов им не выдавали, а объявление по репродуктору — мусорская провокация.
У нас еще оставались кое-какие харчи из тех, что были привезены с собой, а вот несчастные азербайджанцы прилично уже изголодались и ходили к нам подкармливаться мелкими группками. Так что некое подобие человеческих отношений между нами все же начало устанавливаться.
Вагиф неплохо катал в нарды и мы убивали часы за доской, и когда мне на выбросе приходили куши, Вагиф начинал нервничать и хрипел: «Хохлы эти, врут… ни нравятся они мне».
Что ж, хохлы есть хохлы. Следуя своей врожденной кулацкой натуре, они тихо, но чрезвычайно быстро, к вечеру первого дня еще, перегрызлись между собой, раскололись, разбрелись и расселились маленькими семейками — по три-четыре человека — по всему лагерю. Где попало. И хавали в ночной тиши общаковые паечки. Хавали всухомятку, потому что боялись кашеварить, дабы не спалиться на крысятничестве. Странные какие-то были хохлы. Мне доводилось встречать весьма достойных людей из их краев. И скажу честно, мне было стыдно за этих выродков, прибывших на Лысый Остров. И я не понимаю, на что они надеялись?
Анекдот знаешь: один хохол — это уже банда! А два хохла — это банда с предателем.
Как и должно было случиться, нашелся и среди этих свой Мазепа. Звали его Чукчик.
Не сумев совладать с собственным желудком и быстро сожрав весь свой мышиный запас, он сухо пропостился трое суток, а на исходе четвертых приполз к нам в промзону.
Знаешь, я так отчетливо запомнил, как он двигался по бетонке, как натуральный крысеныш, озираясь по сторонам, останавливаясь и замирая… Будто раздумывал над тем, не оторвется ли у него башка после таких откровений. Но опустевший желудок и слипающийся кишечник владели его волей, и он снова крался на виду у всех к свому унижению.
Я представил, как этот скользкий человечишко, там, у себя, в малороссийской зоне, блатовал, наверное, покрикивал на мужиков, шныри ему наваристые борщи готовили… А он курил фильтровые сигаретки и, с высоты своей самовлюбленности, презирал всех, кто, как ему казалось, опускался до терпимости и до милосердия к собратьям по несчастью.
Понимаешь, это пресмыкающееся приползло к нам закладывать своих земляков исключительно с целью набить свое пузо. Набить сейчас, в эту самую минуту, и ни о чем другом ему не думалось. И что он будет делать завтра, когда он снова оголодает, он не знал.
Такие дела, брат.
Столько мерзости прошло через меня, столько тварей проползло, но как-то память охраняла от подробностей. А вот этого гаденыша я отчетливо запомнил. Не знаю почему. Припечатался как татуировка. Может это и есть собирательный образ тюрьмы?
Такие дела…
Удавил его Семга в сумерках, удавил за старой пилорамой.
И в те самые минуты, когда Семга сотоварищи прикапывали дохлую тушку, к шлюзовым воротам, с разницей в пятнадцать минут, причалили баржа и трухлявый паром.
На барже были тувинцы.
На пароме — бульбаши.
О дьявол наш равнинный! Кацапы с бульбашами братья форева! То есть, русские с белорусами — практически одно и тоже. То есть, белорусы, это такие же русские, до которых монголы не добрались. Болота, понимаешь ли, непроходимые. Здесь все ясно.
Все ясно.
С бульбашами все ясно. Лбы и колотухи вазелином закачаны. Бульбашам мы обрадовались. Бульбаши у нас в фортеции поселились. Их было одиннадцать человек. И было у них три ящика тушенки — стодвадцать банок.
— Вагиф, всем не выжить.
— Что говоришь?
— На тебя жратва есть. Для твоих земляков — нет.
— Я один кушать не буду.
Бульбаши занесли азербайджанцам двадцать банок. Из уважения к Вагифу.
Но тувинцы…
Хорошо, что ты никого из них в живых не застал.
