успел обрести способность делать выводы из происходящего. Не успел научиться этому.
Но именно это неумение помогло мне обнаружить и зафиксировать множество разнообразных впечатлений, которые и стали для меня той палитрой жизни.
Что это да за жизнь, да?
Поверь, дружище, я всегда относился с некоторой иронией и может быть даже с жалостью к тем людям, которые относятся к этой жизни, к этому миру, слишком серьезно. А уж за решеткой эта чрезмерная серьезность выглядит и вовсе карикатурно.
Игра в Большого Дядю погубила многих. И все потому, что игра воспринималась всерьез. О потере каких ценностей может сожалеть тот, кто не нашел в этой жизни иного для себя занятия, кроме воровства и грабежей? Кроме убийств. Удивлен?
Помнишь ту пятилитровую банку с маринованными овощами, о которой я тебе рассказывал? Так вот, никогда больше я не прикасался к чужому. Никогда больше ничего не крал. Не отбирал у людей ничего… кроме жизни. Но это не простой вопрос — чужая жизнь.
Посмотри на меня, разве я похож на осла, движимого лишь упрямством и возбужденными инстинктами?
Мои понятия — это гибкая система компромиссов между моим ангелом и моим людоедом. Я определенный и не слишком сложный человек. Хотя и непредсказуемый для тех, кто привык не раздумывая подчиняться чужим правилам.
Методы мои, что ж, разные: хитрые, жесткие, мягкие, открытые, коварные… Разные. Все зависит от необходимости в конкретной ситуации. Но никогда мне не приходилось уговаривать себя признать красноечерным. Думаю, что такое понимание мира, такая определенность в понятиях, помогли мне по крайней мере однажды.
Ты не помнишь и не можешь помнить начала событий на Лысом Острове, потому что ваш этап прибыл последним. А я попал тудасо вторым заездом и было насшестнадцать душ северян.
До нас туда привезли два десятка азербайджанцев, которые ничего еще не понимали, понять ничего не пытались, и занимались исключительно обустройством занятого ими барака. Им казалось, что их просто из лагеря в лагерь перекинули и вот они новую жизнь на новом месте начинают.
Ни один из них на лихой Руси до этого не сидел, и они убежденно полагали, что раз первыми а лагерь прибыли, то и порядки в этом лагере будут устанавливать именно они. Скажу тебе, что в этом смысле азербайджанцы очень похожи на русских. Мы тоже часто удивляемся тому, почему же наши желания никак не могут совпасть с действительностью. И упрямимся. И злимся.
За главного у них некто Вагиф канал.
Нас, я уже говорил, было шестнадцать. Я и Ляпа — с Княжского Погоста, восемь человек — из Печорского управления, четверо-с Архары, и еще двое — вор Ракита и фраерюга с ним — из Ивделя.
До последнего момента мы не догоняли, что судьба наша в серой фуражке ходит, и мы для нее — шлак, и куда теперь эта судьба нас швырнула…
Когда в лагерном шлюзе нас из баржи выгрузили, то автоматически принялись всех на корточки усаживать, чтобы пересчитать. Ракита, я и Семга остались стоять. И Ракита говорит конвою: «Я вор. Кто у вас старший? Потолковать надо». Мы же думали, что сучье, конечно, место, но масти никто не отменял. И если вор-то должен объявиться.
Братуха… Там бочка на трапе лежала, а на этой бочке, спиной к нам, сидел майор без фуражки. Волосы у него такие жиденькие, слипшиеся. Он Ракиту услышал, усмехнулся, и устало так, не оборачиваясь, прикрикнул конвою: «Гоните их на хер в зону! Там разберется, кто вор, кто повар!»
Перед нами ворота разинулись и все. И ни один вертухай шагу за нами не ступил. Как в лепрозорий выгрузили, я тебе говорю.
Неизвестность. И панорама как в Бешенном Максе после ядерной войны. Четыре безжизненных барака с провалами слепых, не застекленных окон, десятиглазыми черепами на нас уставились. Припять, дьявол возьми! И только возле пятого три фигуры замерли, нас завидев. И тень какая-то в баракметнулась.
Мы по инерции еще несколько шагов в их сторону сделали, но как-то одновременно притормаживать начали, и вскоре совсем остановились. На торбы уселись, курим, переглядываемся. Куда попали? Что за люди? С озера ветер сырой, прелым пахнет. Лысо все.
Из барака тоже вышли, тоже смотрят, стоят, не двигаются.
Пошли мы к ним вдвоем. Я и Ракита. У меня заточка рессорная была — благо никто не шмонал — я ее в рукаве придерживаю. Идем. Справа ворота промзоны, одна створа с верхней петли сорвалась и висит безжизненно и косо.
Когда ближе подошли, отвечаю, обрадовались что людей обнаружили, а не выштымских карликов каких-нибудь.
Разговор совершенно бестолковый. Я таких бессмысленных по содержанию разговоров нигде и никогда больше не слышал. Будто две группы параноиков беседуют, не то между собой, не то каждый сам собой, не то вообще со стихийной вселенной общаются. Ни мы ничего не понимаем, ни они.
Это мы только думали, что мы такие разумные и прозорливые, а они ничего понимать не хотят. Да, нас понять они и не стремились. Они дербанили пустые бараки и халупу свою обустраивали. Исколько времени им было суждено прожить всвоей развалюхе, их особо не тревожило. Ракита, наивный, начал им что-то втирать… Короче, брат, все им было по барабану. И, как показало время, чувствовали они правильно. И хорошо, что чувства свои еще не осмыслили, а то бы пришили весь наш этапчик, не отходя, как говорится, от предзонника.
В пустых бараках мы решили не селиться. Присмотрели на промзоне цех двухэтажный. Цех расположен удобно: перед ним короткая бетонка, но проход полностью просматривается. Крыша этого цеха метра на два выше примыкающих к нему цехов с одной стороны и подсобок — с другой. Вся эта промышленно-архитектурная композиция была П-образной. Сзади и слева проходили полосы предзонника. И стены там были глухими. В общем, как подсказывал Клаузевиц, мы постарались обезопасить себя от возможности уничтожения одним прямым ударом.
Ничего хорошего мы не ожидали и потому в жилище своем в первую очередь видели крепость.
Из деревянных поддонов мы сколотили нары и самую простую мебель — два стола, табуретки, полки. А Семга вообще создал бригаду из трех человек, которая днями рыскала по промзоне, выковыривая все, что могло бы сгодиться в хозяйстве. И не только в хозяйстве.
Красавчик Семга! Хоть и рожей на семгу похож. Азербайджанцы к войне-то не готовились. Вот и не догадались железяки повсему заводу собрать, которые в принципе могли бы оружием служить. Ну конечно, арматурами они для себя запаслись — по свежим следам было видно. Но и потенциальному врагу оставили море, черт возьми боеприпасов. А это ошибка.
Вот Семга и сносил в течении двух суток на первый этаж нашей цитадели все, что в потенциале для мочилова подходило: арматуры, электроды, рычаги, швеллеры, четыре ящика подшипников, кузов с болтами и гайками, штыри такелажные, шесть колес зиловских с баллонами внутри. Приволок даже два стальных листа трехмиллиметровых. На штыки.
Только электричества в лагере не было. Лишь по периметру запретки прожектора от дизельных движков били, перекрещиваясь в углах. Так что станки завести все-равно не удалось бы, если б они даже в рабочем состоянии были.
В общем к боевым действиям готовились, понимая, что дальше будет только хуже.
На севере луна, знаешь, высокая. Северная луна. И ночи дикие, безжизненные, но не кромешные, а такие призрачные, словно по ним холдные призраки мечутся.
К началу нашей второй лысоостровскойночи пришел к нам на переговоры Вагиф. С ним еще один, на Кинг-Конга похожий, громадный, весь шерстяной, мне показалось, что у него волосы даже из глаз росли. Вагиф так его и называл — Кингконг.
Ракита взял чай-индюху со слоником-чифирбак алюминиевый, и пошли мы к костру, который гости разложить уже успели.
Братуля, все мы люди своеобразные… Вот Ракита, вор — он никому не верит. Я тоже доверчивостью не страдаю. И Вагиф, каки положено главарю сообщества, чужакам доверять не собирался. Про Кингконга умолчу, ибо он растворен, в природе абсолютно. Но есть же вещи совершенно очевидные! Оглянись, окинь
