Офицер чиркнул зажигалкой, прикурил и протянул огонь Матвею.
— Мне сказаль, что вы большой майстер делайть кароший тулюп, — начал немец, тщательно выговаривал русские слова и рассматривая белый пепел на конце сигареты.
Матвей пожал плечами.
— Какой уж там мастер?
Офицер продолжал, не слушая Матвея:
— Немецкий зольдат нушен теплый русский тулюп. В России ошен холодно.
— Йа, йа, кальт, зимна, — поддакнул другой немец, унтер-офицер, и подвинулся ближе к Варваре.
— Вы, — продолжал офицер, — будете работать для немецкий армия… Понятно?.. Будете делайть тулюп из овшина. Мы будем карошо… — офицер запнулся, подыскивая нужное слово.
— Платить, — робко подсказал Иван.
— Да-да… платить… Деньги… Немецкий марка и ваш… — офицер щелкнул пальцами, — рупь…
Унтер оторвал взгляд от высокого бюста Варвары и похлопал ее по плечу:
— Русский матка карош, — и, подморгнув, поднял вверх указательный палец.
Варвара резко отстранилась от него и исподлобья зло сверкнула глазами. Немец засмеялся и похлопал ее по упругим бедрам.
— Гут, гут… Немецкий зольдат аух гут.
Матвей крепко стиснул в пальцах сигарету:
— Да кто это сказал, что мы овчинничаем? — и покосился в сторону Ивана.
Староста не смутился:
— Брось, Матвей. Что уж говорить… Лучшего тулупника во всем районе не сыщешь.
Офицер пристально посмотрел на Матвея.
— Вы будете работайть. Немецкая армия заставит тебя работайть.
— Да что я… — развел руками Матвеи.
— Ты будешь делать двенадцать русских тулюп.
— А где я на них овчин наберусь? — хмуро спросил Матвей.
— Овшин? Овшины мы будем тебе давайть.
— Да и инструмента хорошего нет у меня…
— Инструмент?.. Майстер долшен хабэн инструмент, — теперь нотки угрозы звучали в голосе офицера. — Тулюп долшен быть ошен карош. Ты будешь отвечайть голова.
— Не чуди, Матвей… Заработаешь… — вмешался Иван.
— Мы будем карашо платить. Немецкий армия ошен богата.
— Еще бы, — искоса глянув на тонкую и грязную шинель немца, проворчала у печи Варвара.
— Я тебе всегда говорил, что с ними жить можно, — шепнул Матвею Иван.
Офицер криво улыбнулся, отрывисто бросил: — Шульц!
Унтер резко повернулся, хлопнув пятками, вытянулся, широко отставив в стороны локти, прижав ладони к бедрам и, задрав подбородок, вперил взгляд на офицера.
Лейтенант что-то быстро по-немецки сказал ему и слегка кивнул головой Матвею:
— До свиданья…
Потом медленно натянул на пальцы перчатку и вышел из комнаты. За ним последовал Иван, к чему-то сказавший «гут», и, еще раз хлопнув Варвару по округлому бедру, выбежал немец в красноармейской шапке-ушанке.
— Ух, кобель немой, — кинула вслед Варвара. Посмотрев на стоящего в раздумье мужа, сердито добавила: — Нравится, как твою бабу щупают… Эх, тетеря!
Матвей сплюнул на пол, швырнул к дверям, где лежал березовый веник, потухшую сигарету, медленно подошел к окну. Мимо проехали сани с сидящими в них немцами. Офицер сидел спиной к передку, закрыв глаза.
«О тулупчиках, поди, размечтался», — подумал Матвей, но промолчал.
…С раннего утра и до поздней ночи Матвей резал большими ножницами лохматые овчины, курил немецкие сигареты и что-то мурлыкал под нос. И целые дни, не умолкая, причитала Варвара:
— Связался ты, старый дурень, с этими иродами. А мне люди проходу не дают. Только и слышишь: «Чтоб у твоего Матвея руки поотсыхали. Пусть бы замерзали себе фрицы окаянные». — Она ловко меняла ухваты, зло дергала чугунки, расплескивая воду, и из печи, шипя, валил густой белый пар. Из него и доносился ее голос, ворчливый, раздраженный: — Залепить бы тебе с ними заодно глаза дерьмом, что они тебе носят.
А Матвей, не обращая внимания на причитания жены, сидел у окна на низеньком табурете и, далеко вынося иглу, крепко сжатую в грубых, коричневых от никотина пальцах, сшивал куски овчин.
Как-то, лежа в постели, Матвей спросил Варвару:
— Ты что, жить спокойно не хочешь?.. Слава богу, они хоть нас не трогают.
Варвара резко повернулась к нему спиной.
— Пропади он пропадом такой спокой… Люди на фронте с немцем воюют, а ты тут с ними дружбу завел.
Матвей попытался было возразить, но Варвара не стала слушать и сильно толкнула его. Матвей крякнул и поцеловал жену в шею. Варвара заплакала.
Тогда он встал с постели и долго ходил по комнате. Но так ничего и не сказав больше, лег и долго еще ворочался с боку на бок, как будто его мучило что-то невысказанное.
После этого вечера Матвей почти не разговаривал с женой. Но в его отношении к ней появилось больше заботливости и внимания.
Даже кое-какую работу по дому он пытался делать сам. Однако Варвара недовольно принимала его участие в домашних делах, а когда замечала, что он собирается подмести пол или пойти за водой, сердито вырывала у него из рук веник или ведро.
Повадился навещать Матвея Иван Михеев. Он по-приятельски похлопывал его по спине, садился напротив и наблюдал за спорой работой Матвея. Часто говорил о том, что наконец-то хоть немцы наведут на русской земле порядок. Матвей слушал его молча, а на неоднократные предложения зайти «побаловаться первачком» неизменно отвечал отказом:
— Посля как-нибудь… Вишь, работа спешная…
Ивана он не любил и не особенно пытался скрывать это.
Изредка наезжали немцы. Они одобрительно кивали головами, щупая мягкую овечью шерсть, давали Матвею сигареты. Потом уходили, стреляли на улицах и во дворах кур, шарили по избам и, как правило, забирали у кого-нибудь если не корову, то овцу.
Когда привязанная к розвальням овца, пробегая мимо Матвеевого окна, жалобно блеяла, Матвей хмурился и старался не глядеть на Варвару.
Однажды к Матвею, которого теперь никто не навещал, зашел бывший колхозный сторож дед Прокофий. Он вытер пестрыми варежками слезящиеся глаза, стер с усов и бороды иней, перекрестился перед висевшей в углу большой иконой и присел на сундук рядом с Матвеем.
— Шьешь все…
— Как видишь, — ответил Матвей. Уколов иглой палец, он добродушно выругался.
— Колется? — наклонив голову и внимательно рассматривая Матвея, спросил дед.
— Колется…
Оба замолчали. Потом дед Прокофий возобновил разговор:
— Д-да… Шьешь все-таки.
— Что ты, дед, забубнил все — шьешь да шьешь. На-ка, закури лучше. — Матвей протянул деду зелененькую пачку сигарет.
Прокофий внимательно осмотрел ее со всех сторон, вынул из нее сигарету с золотой каемочкой, понюхал, вложил обратно в коробку и вернул Матвею.
— Я уж лучше нашего… русского.
— Ну, а я сигаретку, — и в первый раз за последние дни Матвей улыбнулся. — Чудак ты, дед. Кури, коль дают.
