— Сам ты чудак, чтоб похуже не назвать… Я вот хоть и чудак, говоришь, да людей своих не продаю… Было время — охранял колхозный амбар. А теперь им шиш, — и показал Матвею дулю. — Пусть их черт сторожит.
Матвей засмеялся.
— Ой, уморил, дед… Нужен ты им больно… Как варежки в Петров день. Хлеб-то они и без тебя устерегут.
Улыбка на лице Матвея исчезла, растворившись к густой рыжеватой щетине, покрывающей щеки и подбородок. Дед разозлился.
— Без меня или со мной, да вот не продался им за кусок… — дед сочно выговорил крепкое слово и сердито толкнул пачку сигарет.
— А ты, дед, гляди, зубастый, — улыбнулся Матвей и потрепал старика по плечу.
Дед Прокофий оттолкнул его руку и вдруг выпалил:
— Шкура ты, Матвей.
— Да ну… — подчеркнуто удивился Матвей.
— Бога хоть постыдись, коль перед людьми не совестно. Русский ты человек аль нехристь какой?
— Русский, дед, русский… Самый что ни на есть русский человек… Вот крест святой, — перекрестился Матвей.
— Так что же ты перед поганым немцем хвостом виляешь?
— Стало быть, я собака по-твоему?
— Да уж как есть, — дед запнулся и, видимо, смутился.
Матвей сердито посмотрел на деда Прокофия, и искорки смеха, бегавшие в его глазах, исчезли: глаза стали жесткими, сухими.
— Вот что я тебе скажу. Старик ты вроде неплохой… Только знай: иногда человеку хуже, чем собаке, бывает. Ее хоть незаслуженно не корят. А теперь иди, дед. Работа у меня спешная.
Дед Прокофий встал, натянул на уши облезшую заячью шапку и, ничего не сказав, пошел к дверям. Уже выйдя в сенцы, он просунул в дверь маленькую головку в большой шапке и, как бы прося, сказал:
— Брось ты это, Матвей. Мира постыдись… — и, тихо притворив дверь, ушел.
Матвей несколько минут посидел в раздумье, потом покачал головой и снова заработал иглой, слушая, как ворочается на перине Варвара. Потрескивая самодельным фитилем, трепетал над коптилкой чадящий язычок пламени, и на небеленых бревенчатых стенах тревожно колебались бесформенные тени.
…Как-то утром Варвара не увидела Матвея на его обычном месте — у окна. С полчаса она пролежала в постели, уверенная, что муж вот-вот вернется в избу. Обычно он никуда не ходил. Однако Матвей не возвращался. Тогда она встала, оделась и вышла во двор. Матвея нигде не было.
— Куда его нелегкая понесла? — гадала Варвара, растапливая печь.
Когда же прошло более часа, а Матвей все не возвращался, Варвара не на шутку обеспокоилась. К полудню она оббегала уже всю деревню, но кого бы она ни спрашивала о муже, никто ничего сказать не мог. Да и разговаривали с ней о Матвее односельчане неохотно.
Матвей вернулся затемно и застал Варвару заплаканной и осунувшейся. Как-никак, хоть и делал он то, что было не по душе Варваре, а все-таки — муж. Слава богу, более двадцати лет вместе прожили.
Где он был, Матвей так и не сказал. «Дело», — пробурчал он в бороду и снова принялся за шитье.
На следующее утро в избе появились немцы. Глядя на все еще не законченные тулупы, — к ним оставалось пришить воротники, — офицер ругался и грозился.
— Кончать пора, доннерветтер! Пошему ешо ни один тулюп не закончаль?
— Так-то оно мне работать сподручней, — пытался возражать Матвей.
Офицер примерил один из тулупов и, видимо, остался доволен.
— Завтра два часа я приезжай снова. Все тулюп долшен быть готов. Работа совсем мало.
Когда немцы ушли, Варвара уловила на губах Матвея улыбку.
— Угодил?
— Угу, — откусывая зубами нитку, согласился Матвей и снова что-то замурлыкал себе под нос.
Варвара раздраженно швырнула в угол тряпку, которой затирала мокрые следы «гостей».
В этот день Матвей работал с особым ожесточением. Засыпая, жена видела, как он, окутанный табачным дымом, быстро орудовал шилом и иглой.
…Проснулась Варвара от прикосновения чьей-то руки. Она испуганно приподнялась и села на постели, не понимая, что происходит. Около нее стоял Матвей. Дверь в сени была распахнута, в проеме клубился морозный воздух. На пороге стоял незнакомый человек в полушубке, шапке-ушанке и валенках. В руках он держал немецкий автомат и улыбался.
— Собирайся, Варвара, — голос Матвея звучал как-то глухо, и в то же время в нем чувствовалась ласка.
— Куда это еще…
— Я выйду, чтоб не мешать, — сказал человек, стоявший у дверей, и вышел, прикрыв дверь.
— Уходить надо, Варя… Кое-что мы с тобой раньше закопать успели, кое-что я сам припрятал… Так что ты собирай только самое нужное…
Немцы приехали на другой день в полдень. Как обычно, они сначала зашли за Иваном Михеевым, а уже вместе с ним направились к дому Матвея. На этот раз за парой, запряженной в розвальни, шла еще одна, тащившая такие же сани: везти тулупы.
Немецкий офицер носком бесцеремонно толкнул дверь, и та сразу распахнулась.
В комнате было пусто. На столе — так, что сразу бросалось в глаза, — стояла пустая бутылка из-под немецкого шнапса, в горлышко которой был вставлен лист бумаги.
Не сдерживая бешенства, офицер дернул листок. Бутылка упала, покатилась по клеенке и, свалившись на пол, разбилась. Иван Михеев, бледный, как полотно, прислонился к косяку дверей и не мог оторвать взгляд от пустого угла, где раньше обычно лежали аккуратно сложенные одна на другую заготовки для тулупов.
А на листе бумаги, вырванном из ученической тетради в косую линейку, было старательно написано крупными буквами:
«Наши русские тулупы очень даже сгодятся советским партизанам.
Вы же лучше заранее побеспокойтесь о деревянных тулупах. Все равно ни одному фашистскому захватчику на нашей земле пули не миновать.
С партизанским приветом.
Синие глаза
Эту песенку мой друг сочинил сам. Никогда и нигде больше не приходилось мне ее слушать. Давно забыты мной несложный мотив и простые, наивные слова. И только две строчки нет-нет и приходят на память. Будто где-то рядом равномерно и отчетливо тикают стенные часы: тик-так… тик-так… синие глаза… милые глаза… как вам о любви моей… правду рассказать…
…Как-то ночью мы сидели у затухающего костра: я и мой друг Сергей. На лапчатых ветвях елей лежали пушистые комья снега. Сергей обтирал рукавицей иней с кожуха автомата и, как обычно, напевал свою песенку о синих глазах. Я перемешивал в закопченном котелке кашу и думал: и может же человек столько души и чувства вкладывать в такие незатейливые слова!
Я знал, что Сергей ни от кого не получает писем, и сам никому их не пишет. И все же в ту ночь я не удержался, чтобы не спросить друга:
— Скажи, Серега… Это у нее синие глаза?