хотелось бы совершить, и ведем себя нередко отнюдь не так, как учат нас вести себя умные книги?
Я распахнул входную дверь и даже не обратил внимания на то, что она не заперта. Вихрем, перескакивая по две ступеньки, я скорее скатился, нежели сбежал вниз, наполняя лестничную клетку грохотом каменных плит ступенек.
Ахнула дверь, гул ступенек и стук каблуков все еще метался между потолком и полом в подъезде, в лицо мне полетели холодные капли дождя и…
Пораженный, растерянный, я невольно отступил назад, не отрывая взгляда от испуганного и удивленного лица женщины, ее широко открытых, так хорошо знакомых мне глаз. А она шагнула ко мне, легко прикоснулась пальцами к лацкану моего пиджака, и я скорее почувствовал, чем услышал, как она очень тихо спросила:
— Что случилось, Сергей Николаевич?
За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулся и увидел грязно-седую взлохмаченную голову, высунувшуюся на тощей шее из-за полуоткрытой двери. Мне стало смешно и весело.
Галя, наша милая соседка Галя, что живет этажом выше, на минутку заскочила за новым журналом к своим приятелям и, как обычно, засиделась допоздна. Снова, должно быть, спорили о поэзии и о новых проектах стандартных жилых домов, пили черный кофе (а быть может, сухое болгарское вино), танцевали под транзисторный приемник, делились впечатлениями о сегодняшнем и планами на завтрашний день. А я…
Костлявая голова продолжала ворчать о сумасшедших, которые сломя голову носятся в полночь по лестнице, мешая спать нормальным людям. Но я, не обращая внимания на скрипучий голос, взял Галину под руку, и, уже поднимаясь по лестнице вверх, сказал — громко и бодро:
— Ничего не случилось. Просто хорошо жить на этом свете, Галя. Чертовски хорошо!
…Вернувшись в комнату, я подошел к столу, взял ручку. Не садясь в кресло, быстро написал на чистом листе бумаги:
«Совсем рядом послышались торопливые шаги. Александра вздрогнула, порывисто повернула голову. В колыхающейся кисее тумана появился силуэт идущего по мосту человека.
«Помешает», — мелькнула мысль.
И уже больше ни о чем не думая, Александра закрыла глаза, перевалилась через перила и, падая, вскрикнула».
Я долго не отрывал пера от поставленной мною точки. Затем строчкой ниже медленно вывел: «Конец».
Из спальни, неторопливо запахивая полы халата, вышла жена. Сладко зевнула.
— Куда это ты носился, дорогой?
— Я тебе об этом расскажу позже.
— Как хочешь. А сейчас, наверное, пора отдыхать.
— Да, пожалуй, пора. Сейчас…
Я снова склонился над рукописью и решительно, твердо дописал после слова «Конец»: «первой книги».
Гудок паровоза
Их двое в этом опустевшем парке.
Она уходит по усыпанной ракушечным песком, пятнистой от опавшей листвы аллее, а он одиноко сидит на сразу ставшей неуютной и заброшенной скамье.
Трепетно вздрагивают тонкие пряди березовых ветвей, едва заметно шевелятся багряные, опаленные осенью лапчатые листья кленов.
Где-то далеко и тягуче прогудел паровоз. И от этого протяжного, медленно растаявшего в прозрачном воздухе звука становится совсем грустно. Далекий гудок паровоза всегда будит смутные воспоминания о чем-то несвершившемся и безвозвратно утраченном, манит в неведомые дали.
Она больше не придет. Не скажет никогда: «Хороший мой…» Не прижмется своей щекой к его щеке — душистая и теплая. Им было хорошо вместе, и вот кончились встречи. Трепещут гибкие ветви ажурных берез. Шуршит листва.
Она не спеша идет по аллее, убегающей вдаль. Она уходит, а он сидит, и не зовет ее, и не бежит вслед.
Все так знакомо и привычно. И стройная тонкая фигура, угадывающаяся под свободным покроем светлого, отороченного дорогим мехом пальто. И красивые ноги в изящных, на тоненьких каблуках туфельках. И легкие пушистые волосы, кокетливо выбившиеся из-под модной шляпки.
Да, она красива, и нет ничего странного в том, что она спокойно и как должное принимает восторженные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Она уверена в себе, знает себе цену.
Может быть, он действительно не прав? Может быть, он в самом деле незаслуженно обидел ее?
Может быть, он действительно не прав? Тогда надо сейчас же догнать ее, пока не кончилась аллея парка и ее не поглотила сумятица улицы. Догнать, просить прощения…
Нет!
Пусть она уходит домой.
Она, конечно, и впредь будет мило улыбаться, капризно плакать. Но смеяться от души, от избытка радости вряд ли. И рыдать тоже. От горьких слез и искреннего смеха около глаз раньше времени рассыпаются морщинки, а они — старят.
Да, у нее много есть, но многого ей не дано…
Узкие бледно-желтые листья облетают с берез, широкие и красные — с кленов. Осень. Пора разлук. Но разве дело в осени?
Она по-прежнему будет сетовать на свою судьбу. Теперь кому-нибудь другому. Но она уже ни за что не захочет изменить спокойное, устоявшееся течение своей жизни. Ведь все так удобно, так благоустроено, так отстоялось…
Что еще нужно ей? Есть отличная квартира, стильная мебель, полированные стеллажи, в которых под стеклом — тисненый корешок к тисненому корешку — покоятся книги.
И муж…
У него положение, связи, круг приличных знакомых. Он все что угодно сделает для нее. Ну а она… Впрочем, кто может сказать, что она плохая жена? Никто.
Он не скажет и никто не скажет…
Снова где-то далеко-далеко и протяжно прогудел паровоз. Куда и кого зовет этот гудок?
Нет числа путям и дорогам. День и ночь бегут поезда на восток, на север, на запад, на юг. И везде кипит жизнь.
Жизнь!
Ее не зажмешь в ладонь, как тонкие и чуткие пальцы. Не втиснешь в отдельную изолированную квартиру со всеми удобствами. Ее шаги не приглушат ни толстые ковры, ни звон хрустальных фужеров.
Жизнь — это труд, это борьба, это ночи бессонницы, это свинцовая усталость в теле и рвущаяся из груди щедрая радость. Ее нельзя делить на части: эта мне, это тебе, это другим…
Он закрыл глаза и почему-то вдруг отчетлива представил себе любимую еще с дней юности картину
