Мачеха моя луна,
Она не Мария, она не бывает нежна,
Летучих мышей и сов выпускают ее голубые одежды,
Как бы хотелось мне отвернуться от них — к нежности
Лица на фреске, смягченного колебаньем свечей,
Лица, склоняющего ко мне взор кротких очей.
Я, наверное, свалилась оттуда. Где звезды. Издалека.
Голубым и таинственным светом цветут облака.
Тут церкви святые холодно-невесомы при свете луны,
Их руки и лица от святости закостенели,
скамейки внизу холодны.
Луна сюда не глядит,
Пустынная в пустоте.
И тис твердит
Только о молчании и черноте.
1961
ПОСЛЕСЛОВИЕ (к переводу В.Бетаки)
Иосиф Бродский считал Сильвию Плат одним из лучших англоязычных поэтов 20 века. Практически только поэтому ее имя стало известно русскому читателю. Хотя по-русски ее стихи и мелькали в антологиях, а потом вышла и книга. Но мне кажется, что поэзию Сильвии Плат еще не прочли и не оценили по- настоящему не только в России, но и в странах английского языка, где ее заслонил Тед Хьюз, ее муж — поэт, на мой взгляд, более слабый, во всяком случае, более обычный. Когда-то нечто подобное произошло с Ахматовой и Гумилевым. Есть сходство в этих двух парах: и разница талантов, когда женщина — куда значительнее поэт, чем её муж, и то, что при этом муж претендует какое-то время на роль учителя.
Сильвия Плат писала всего семь лет, с 1956 по 1963 г. Но в полном собрании ее стихов — изд. 1992 года — 224 стихотворения в основном корпусе книги! (И еще с полсотни ранних, «юношеских» стихов.)
Еще будучи аспиранткой в Кембридже, в июне 1956 г., она вышла замуж за Теда Хьюза, тогда тоже начинающего поэта. Жили они то в Англии, то в Америке, порой преподавали в университете, порой жили на литературные стипендии, или еще по-всякому подрабатывали. Вполне естественная жизнь для людей, которым исполнилось двадцать в середине 50-х годов. Этому поколению удалось прожить юность, полную разнообразных надежд, когда казалось, что счастливая осмысленная жизнь — вот она, только руку протяни… И когда у Сильвии Плат читаешь стихи об артистической колонии в Яддо, остро чувствуешь эту юность, полную надежд, эту повседневную радость. В стихах у нее есть еще одна «странность»: в них все время слышится соучастник-собеседник. И этот соучастник-собеседник — всегда ее муж Тед Хьюз.
Они разошлись в конце 1962 года. А в начале 1963-го Сильвия Плат покончила с собой.
Мне не хочется подробнее говорить о биографии Сильвии Плат. Она в ее стихах. После чтения их с неизбежностью возникает ощущение близкого личного знакомства.
Толчком для этой книги послужило желание Василия Бетаки переделать несколько своих старых переводов, сделанных почти двадцать лет назад по заказу редактора литературных передач
Би-би-си для радиопередачи о Сильвии Плат. Переводы были сделаны тем самым «русским верлибром», который, как правило, и есть «проза, да и дурная», и поэтому никак не передавали обаяния и колдовства подлинника, хотя и из них была видна крайняя необычность С.Плат. И вот по прошествии времени В.Бетаки захотелось эти несколько старых переводов переделать по совсем иному принципу. А в результате получилась целая книжка.
Всю осень 1999-го мы с Бетаки читали Сильвию Плат, и все больше погружались, все больше влюблялись в нее. Сейчас мне кажется, что это — одно из главных событий, произошедших со мной той осенью. Я совершенно сжилась с ее поэзией. В нее входишь постепенно, и чем больше читаешь, тем больше не оторваться: перелистываю книгу, и о каждом стихотворении хочется что-то сказать…
Вот «Wuthering heights» — продутые ветром йоркширские холмы. Я написала эти несколько слов, а перед глазами — холмы на закате, пожалуй, увиденные откуда-то сверху, прозрачный воздух, сухая трава. Мне уже этого не забыть, как музыкальную фразу, с которой сроднился и которую можно вызвать из памяти в любое мгновение. И вот из этих холмов в вереске растет вселенскость, галактичность, но сами холмы остаются живыми, настоящими, очень любимыми, как любимо любое мгновенье, о котором она пишет. Вообще одна из основных сущностей «поэзии вообще» выражена у нее предельно, всё у неё — «Остановись, мгновенье». Страх не запомнить, не унести с собой, в себе. Страх несуществования, преодоленный этой остановкой мгновения. Пейзажи, пейзажи… А через них утверждение собственного существования, настоенного на острейшей любви к миру. Редчайшая способность к бессмертию через увиденное, к вечности — через мгновенье. Вот я возвращаюсь к «Wuthering heights». Холмы, закат — и чувство, что стоит лечь в этот вереск, и не встанешь, сольешься с ним белыми косточками. И из каждой лужи глядит вечность. Потом темнеет, и огни в долинах — медяки на черном бархатном дне кошелька вселенной. И звезды ведь тоже медяки в этом кошельке.
И уже в другом стихотворении — вечерний свет на холмах — свет Грааля. И ни капли напыщенности или приподнятости, просто редчайшая интимность. Золотой неподвижный август — опять я вижу этот стеклянный купол неба, это золото недвижного света. И называется стихотворение — «Мидас». Греческий царь все превращал в золото, Сильвия Плат — в стихи.
Вот странное чувство: у нее очень много трагических стихов. Очень много о смерти; и вот, при всем при этом, она для меня — невероятно гармоничный поэт. Все, чего она коснулась, пронизано любовью. Она пишет о старом бабушкином доме, на который наваливается «море неряшливое», говорит, как достает она любовь из этих камней, и возникает впечатление, что она вообще отовсюду достает любовь. Ей удаются стихи и о «женской богадельне», и о женщинах, чинящих сети в крошечном приморском городке Новой Англии… А когда читаешь это стихотворение о рыбачках, совершенно естественное, без капли выспренности, то вдруг оказывается, что женщины эти — античные парки. Мотив рока возникает за текстом. И тут, наверно, ярко проявляется одна из особенностей Сильвии Плат — постоянное укрупнение и осмысление повседневности. В мире Сильвии Плат всё увиденное значительно: любая картина становится новой клеткой личности. И самый большой страх — потерять, не успеть впитать убегающую картину. Забытое умирает, а вместе с забытым умираешь и ты сам. Острота восприятия каждого мгновения и каждого впечатления — гарантия самого существования поэта, подтверждение бытия личности.
Совершенно удивительно, сколько разных, с трудом совместимых литературных реминисценций вызывает у русского читателя ее поэзия.
Пастернаковский пантеизм — этот мир, в котором деревья равнозначны человеку, в котором у древних замшелых камней есть душа, притом не романтическая, не аллегорическая. Просто наличие души у камней, у деревьев столь же естественно, как и у нас. И совершенно естественно стремиться к тому, чтобы деревья приняли тебя в свой круг, поняли.
А безудержность ее метафор и, порой, ритмическая ткань — тянут к Маяковскому.
Дневниковость каждого описанного мига, постоянное, ежесекундное осмысление мира, рефлексия и полное отсутствие котурнов напоминают о Бродском. Так же, как Бродского, торопливые ритмы века не ведут ее за собой, а наоборот — вызывают желание уравновесить их медленно льющейся медитативной и в то же время предельно напряженной стихией стихотворного потока. Стихи ее — тоже сплошной поток, и когда читаешь их подряд, возникает ощущение очень интимного знакомства с автором.
Мне кажется, переводы в этом сборнике очень удались, и Сильвия Плат возникла по-русски
