расстоянии вытянутой руки, поплыл к берегу, удерживая ее подбородок над водой. Она не сопротивлялась, и когда наконец мы оказались на берегу, она повернулась ко мне, и в ее глазах не было слез; правда, она всхлипывала.
— Почему ты сделал это? — простонала она. — Ну почему ты сделал это? Это был единственный способ, единственный.
Она выглядела такой жалкой и несчастной и одновременно такой прекрасной, что я с трудом удерживался от того, чтобы не обнять ее, и в этот момент, совершенно неожиданно, я понял, что был настолько глуп, не понимая раньше, что я люблю ее.
Но я только крепко сжал ее ладони в своих и принялся умолять, чтобы она ничего подобного больше не делала. Я сказал ей, что, может быть, она никогда больше не услышит об Ор-тисе и что было бы неразумно убить себя, пока действительно это не останется единственно возможным выходом.
— Я не боялась за себя, — сказала она. — Я всегда могу в самую последнюю минуту найти какой-то выход; я боялась за тебя, ты был так добр ко мне. Если я сейчас исчезну, то вы будете в безопасности.
— Я предпочитаю пребывать в опасности, чем позволить тебе исчезнуть, — просто ответил я. — Я не боюсь.
И перед тем, как я ушел, она пообещала мне, что не будет повторять своей попытки, пока это действительно не будет единственным выходом.
Пока я медленно шел к дому, мои мысли были наполнены горечью и печалью. Моя душа восставала против жестокого социального порядка, который даже у молодежи похищал счастье и любовь. Кроме того, что-то внутри меня — подозреваю, что какой-то унаследованный инстинкт — кричал, что это моя родина, и я обобран до нитки отпрысками лунных мерзавцев. Мой американизм был силен во мне — и стал еще сильнее из-за вековых попыток наших завоевателей сломать его, потому мы и должны были скрывать его. Они называли нас янки — оскорбляя, но наоборот — это была наша гордость. И мы в свою очередь называли их кайзерами; отец говорил, что в древние времена это было самым гнусным ругательством; но и сейчас оно было презреннейшим словом.
Добравшись до дома я увидел, что свеча до сих пор горит в гостиной. Я покинул дом так быстро что не подумал об этом и когда я подошел ближе, то увидел кое-что еще. Я двигался очень медленно, и в мягкой пыли дороги мои мягкие ботинки не издавали ни звука, иначе я не увидел бы того, что увидел — две фигуры, стоящие в тени стены, и рассматривающие сквозь окно нашу гостиную.
Я бесшумно прокрался вперед и увидел, что один из них был в форме Каш гвардии, тогда как второй был одет в одежду моего класса. В последнем я узнал узкие плечи и нескладную фигуру Питера Йохансена. Я не удивился такому подтверждению моих подозрений.
Я знал, для чего они здесь: они надеялись найти секретное место, где спрятан Флаг. Но кроме того я знал и то, что не следует опасаться, что они его обнаружат, разве что он будет вынут из тайника; но я твердо знал, что этого не может быть, особенно в то время, когда мы находимся под подозрением. Поэтому я спрятался и следил за ними какое-то время, а затем обогнул дом и вошел в дверь, делая вид, что не подозреваю об их присутствии, чтобы не дать им повода думать, что они обнаружены.
Сняв одежду, я лег в постель и потушил свечу. Я не знал, как долго они там оставались, и хотя это было неприятное ощущение, я был рад, что мы предупреждены. Утром я рассказал отцу и матери, что видел. Мать вздохнула и покачала головой.
— Ну вот, начинается, — сказала она. — Я была уверена, что рано или поздно это начнется. Одного за другим они переловят нас… правда, сейчас наш ход.
Отец ничего не сказал. Он закончил свой завтрак в молчании, а когда выходил из дому, то смотрел себе под ноги; его плечи опустились, подбородок лежал на груди — медленно, словно раскачиваясь, мой отец шел как человек, чье сердце и душа разбиты.
Я увидел, как мать подавила рыдания, глядя ему вслед. Я подошел к ней и положил руку на плечо.
— Я боюсь за него, Джулиан, — сказала она. — Такая душа, как у него, с трудом переносит уколы несправедливости и деградации. Кое-кто не принял бы все это так близко к сердцу, как он, но он гордый человек из гордой семьи. Я боюсь… — она замолчала, словно боясь высказать вслух свои страхи. — Я боюсь, что он что-нибудь с собой сделает.
— Нет, — ответил я, — он слишком храбр для этого. Все пройдет — они ведь только подозревают, а не знают наверняка — а мы будем осторожны, и тогда все будет нормально… насколько это может быть в нашем мире.
— А Ор-тис? — спросила она. — Не может быть ничего нормального, пока здесь его воля.
Я знал, что она имеет в виду Хуану.
— Его воля ничего не значит, — ответил я. — Разве я не здесь?
Она слабо улыбнулась.
— Ты очень силен, мой мальчик, — сказала она, — но что значат две сильные руки против Каш гвардии?
— Этого будет достаточно для Ор-тиса, — ответил я.
— Ты убьешь его? — прошептала она. — Они разорвут тебя на куски!
— Они могут разорвать меня на куски только раз.
Это был рыночный день, и я отправился на рынок с несколькими кусками пряжи, кожей и сыром. Отец не пошел со мной — фактически я отсоветовал ему идти, так как там будут Соор и Хоффмейер. Один сыр я взял для взятки Соору. Боже, как я ненавидел делать это! Но отец и мать думали, что это умилостивит этого типа. Думаю, они были правы. Борьба за выживание не нуждается в новых неприятностях.
Рынок был переполнен, а я немного запоздал. Здесь крутилось множество Каш гвардейцев — больше, чем обычно. Это был теплый день — первый по-настоящему теплый день, — и множество людей сидело перед конторой Хоффмейера. Когда я прибыл, то увидел, что Ортис здесь, также как и Пхав, угольный барон, и Хоффмейер — естественно, со многими остальными, включая нескольких калкарских женщин и детей.
Я узнал женщину Пхава — предательницу, которая по собственному желанию пошла с ним — и их маленького ребенка, девочку шести лет. Девочка играла в пыли в ста футах от основной группы людей, и только я рассмотрел ее, как мое сердце на мгновение замерло.
Двое мужчин перегоняли небольшое стадо скота на рынок, когда я внезапно увидел, как одно из существ, — огромный бык — отрывается от стада и с низко склоненной головой мчится к маленькой фигурке, играющей в пыли и не подозревающей об опасности. Мужчины пытались остановить чудовище, но их попытки были бесполезны. Находящиеся под навесом заметили опасность, грозившую ребенку в тот же момент, что и я, они вскочили и закричали. Женщина Пхава завопила, а Ор-тис крикнул на помощь Каш гвардию; но никто не стал на пути разъяренной бестии, чтобы спасти ребенка.
Я находился ближе всех к месту событий и не раздумывая бросился вперед; но пока я бежал, в моем мозгу проносились ужасные мысли. Она — калкар. Она — отпрыск чудовища Пхава и женщины, которая стала предателем своего народа, чтобы получить взамен роскошь, комфорт и безопасность! Множество жизней было загублено для того, чтобы она роскошествовала! Многие ли из них спасли бы мою дочь или сестру?
Эти мысли проносились в моей голове, пока я бежал, но я не останавливался: что-то внутри заставляло меня двигаться с максимальной скоростью. Может, все случилось именно так просто потому, что она была маленькой девочкой, а я — потомком американских джентльменов. Нет, я поступал правильно, несмотря на то, что мое чувство справедливости кричало: ты должен позволить ребенку умереть!
Я успел к девочке несколькими секундами раньше быка. Увидев, что я стою между ним и ребенком, он остановился и, наклонив голову, принялся рыть землю, поднимая вокруг себя клубы пыли. Затем он бросился на меня; но я встретил его, решив держаться, пока ребенок не спрячется, если это будет в человеческих силах. Бык был огромным и очень злобным; видимо, это и объясняло, почему его привели на рынок. Казалось, он с легкостью справится со мной; но я решил умереть, сражаясь.
Я крикнул девочке, чтобы она убегала, а затем мы с быком схватились. Я уцепился за его рога. Он попытался сбросить меня, но я использовал всю силу своего тела. Я дал почувствовать свою силу Адским собакам в ту ночь; сейчас я знал, что у меня в запасе есть еще сила, и к собственному изумлению мне удалось сдержать огромного зверя и медленно, очень медленно я начал поворачивать его голову
