— «Руссиш швайн», знаю.
— Нет, любимое слово у них — «партизанен».
Сосновский поглядывал на дорогу, высматривая поворот на Воробьи.
— А что ты еще его спросил?
— А я спросил: где нам сворачивать на склад?
Сосновский рассмеялся.
— Тише ты, — улыбнулся Сима. — Слишком по-русски смеешься, от души. Даже желудок видно.
— А мне ты что сказал?
Сима пожал плечами.
— Сказал, чтобы ты ехал побыстрее. Что ты, вообще, сволочь.
— Спасибо. Надо это слово запомнить. При случае отомщу. Как будем сворачивать?
— Да просто. Съезжай на обочину и открывай капот. А я тебя буду материть по-немецки. Хотя, конечно, мат у них условный.
Съехали на обочину. Сосновский суетливо откинул крышку капота, стал ковыряться, грея руки возле теплого двигателя. Сима прыгал рядом, материл его условным немецким матом и даже дал чувствительного, не условного пинка под зад.
Замыкающий вездеход брезгливо объехал их, а офицер только выкликнул в их адрес что-то условно матерное.
Съезд на Воробьи был едва заметен. Сосновский знал, что, в общем-то, никаких Воробьев в глубине лесного массива давно уже нет. Когда-то был там хуторок, выродился, на его месте прижился пикет лесничего. А сейчас там была партизанская явка.
Машина шла тяжело. Накатанной колеи практически не было. Сосновский угадывал ее по едва заметным гребешкам снежных наметов.
— Все, — сказал он, останавливаясь, — дальше своим ходом. — Он вышел из кабины, окликнул ребят: — Вылезай, братва. Можно курить.
— А оправиться можно? — первым спрыгнул на снег разведчик Кочетов. — А то я чуть в штаны не напрудил, с тоски. А мудрость народная гласит: сухие порты лучше мокрых. И еще: лучше вовремя пописать, чем не вовремя по…
Этот сразу освоился — мгновенно верхним чутьем понял, что опасности здесь большой нет, а малой он нигде не боялся.
Следующим выпал пленный. Он дрожал, и от него дурно пахло. Кочетов покачал головой насчет не вовремя.
— Дубиняк, что он показал?
— Много чего, командир, — брезгливо ответил Дубиняк и с омерзением сплюнул: — «Муттер, киндер, арбайтер. Гитлер капут».
— Они все так много говорят, когда в плен попадают, — сказал Сима и, морщась, заговорил по- немецки. Выслушал сбивчиво-горячие ответы. Покачал головой и сказал Сосновскому: — Пусто-пусто, командир.
— Дубиняк, отведи его в лес.
— Мараться еще об него. Марширен, фриц!
— Нихт Фриц! Их бин Ганс!
…Дубиняк вернулся один, брезгливо оттирая финку снегом.
— Значит, так, — распорядился Сосновский. — Ты, Сережа, остаешься здесь, беречь машину. Она нам еще может пригодиться.
— А чего мне здесь делать, командир?
— Сиди в кабинке, время от времени прогревай двигатель. А если кто здесь появится, гони их всех к… чертовой матери. Ясно?
— Да не знаю я по ихнему чертову матерь! Как их гнать-то?
— На раз — орешь: «Хальт!» На два — даешь очередь в воздух. На три — очередь на поражение. Мы будем поблизости, услышим и на счет четыре тебя поддержим. Понял?
— Яволь, герр официр!
— Ну вот, а говоришь, языка не знаешь.
— Командир, — напомнил Сима, — пока совсем не стемнело, надо кузов осмотреть. Что они там везли.
— Давайте, по-быстрому. Ребята, помогите обер-лейтенанту ящики пошмонать.
— Жратва там, — поспешил Кочетов, — не иначе жратва — больно добротно упаковано. И запах я учуял.
Да, упаковано было добротно. И пахло серьезно. Церковная утварь, иконы, сервизы старого времени, серебряные подсвечники, картины, статуэтки…
— Я так и знал, — сказал Сима. — Здесь ведь по городкам несколько краеведческих музеев до войны было. И недаром здесь Заксе вертелся.
— А это что за фраер? — спросил Дубиняк.
— Это еще тот фраер. Юрист, профессор искусствоведения, штурмбаннфюрер Франц Альберт Заксе. Он отвечает за вывоз из России в Германию художественных и исторических ценностей. Отбирает, оценивает, направляет и отправляет.
— Это что же за нация такая, а? — присвистнул Кочетов. — Ненасытная морда.
— Так, — скомандовал Сосновский. — Все! Ящики запечатать. Встали на лыжи.
— Меня обождите, — попросил Кочетов. — Я мигом.
Он сломил несколько еловых лап, сложил их веником, обулся в лыжи и поспешил к шоссе.
— Молодец, — похвалил его Сима. — Следы наши пошел заметать. Из него хороший бы жулик получился.
— А он и был хороший жулик, — усмехнулся Сосновский. — Классный домушник в прошлом. Но советская власть его перевоспитала. У него за два месяца — два ордена.
— Крепка советская власть, — от души крякнул Дубиняк. — Ну что, тронулись, командир? Вон он, поспешает, жиган прошлогодний.
Избушка на кордоне была пуста — дверь снаружи подперта колышком. Вокруг — синева нетронутых снегов. Только за домом, чуть заметная, уходила в еще большую глушь осторожная лыжня.
Вошли, засветили робкую коптилку, осмотрелись. Партизанская гостиница. Неструганый стол, полка на стене с некоторым припасом, печь, остальное — нары, покрытые лапником и ветошью. Да в красном углу — строгий лик Николая-угодника.
Завесили окошко тряпицей. Выложили на стол консервы, хлеб.
— Командир, печь затопим, а? С дороги-то не видать.
— Обязательно, — согласился Сосновский. — И по сто фронтовых не возражаю.
— И я не возражаю, — хором ответила группа.
Пока готовили питание, Елочкин сообщил по рации шифром о прибытии в первую точку. Сообщил очень коротко — пеленгаторы у немцев работали в прифронтовой полосе в особом режиме.
Выставив охранение, легли отдыхать.
ПАРТИЗАНЫ
Утром Кочетов согрел воду в котелке и поставил его на стол перед Сосновским:
— Советский офицер должен быть сильно выбрит и слегка под хмельком.
— Лучше бы наоборот.
Побриться Сосновский не успел, доложили:
— Связной прибыл.
Сосновский, в одной нательной рубашке, вышел из сторожки.
