знаков русского письма у русского народа [30, с. 17]. Хотя при этом получается, что не русские заимствовали хазарские знаки, а наоборот, но все равно получалось, что развитие русской письменности было каким-то образом связано с развитием письменности хазар.
Для более подробного исследования были необходимы достаточно крупные, в несколько слов тексты, и вскоре они были обнаружены.
Описания М.И. Артамонова. Одним из первых, в 1954 году, описал два любопытных хазарских предмета с неизвестными надписями М.И. Артамонов.
«В Новочеркасском музее давно уже хранится баклажка с рунической надписью по верхнему краю ее лицевой стороны. Хотя надпись эта состоит не менее, чем из 16 знаков, все попытки дешифровки ее оканчивались неудачей. Во время Великой Отечественной Войны в мае 1942 года в Новочеркасский музей поступила вторая такая же баклажка с надписью… Баклажки, на которых находятся интересующие нас надписи, — обычные сосуды для воды или кумыса, широко распространенные у средневековых кочевников Причерноморья и Венгрии и в несколько измененном виде продолжающие бытовать до настоящего времени… К сожалению, сосуды подобного рода почти не издавались» [31, с. 263]. М.И. Артамонов приводит рисунки, как сосудов, так и надписей на них. Он отмечает, что «попытка Немета выдать болгарские надписи на сосудах Сент-Миклошского клада за печенежские лишний раз свидетельствует о тюркском типе надписей болгарского, а следовательно, и хазарского языка» [31, с. 263]. Таким образом, М.И. Артамонов атрибутировал данные надписи как хазарские.
Чтение А.М. Щербака. Первую попытку их чтения предпринял в 1959 году А.М. Щербак [32]. Его результат подвергся сильной критике и к тому же не имел отношения к славянским знакам, поэтому мы его не приводим. Однако Г.Ф. Турчанинов отмечает, в частности, неточность в передаче знаков в прорисях А.М. Щербака, что, видимо, имелось еще в публикациях М.И. Артамонова, и приходит к выводу о том, что А.М. Щербак «не дешифровал письмо Маяцких камней и Новочеркасских фляг» [33].
Чтение Г.Ф. Турчанинова. Этот исследователь в 1964 г. предпринял попытку прочитать надписи упомянутых двух сосудов как буквенные на основе аланских и косожских языков, относящихся к иранским и стоящим в родстве с языком современных осетин. Он получил чтения: ХУМИГ КЪАН ЗАЙ. ЛАЙУК ЗАУЭ КУУАЙ. ЛЪАНБК. ЛЪАНП, что означало СОСУД (КЪАН) ДЛЯ ВОДЫ, ПРИНАДЛЕЖАВШИЙ ВОИНУ КУУЕВА РОДА. ЗНАТНЫЙ БЫЛ и другое чтение, ЛУХ’А. К’АЙСИХ. КАН. КАЙСЫХА, что означало МУЖЕСТВЕННЫЙ ВОСПИТАННИК КАЙСИХИ, СЮДА ПРИПЛЫВШИЙ [33, с. 83].
Чтение И.А. Фигуровского. В 1957 году, после работы М.И. Артамонова, но до статьи А.М. Щербака прочитать надписи на баклажках попытался И.А. Фигуровский, но уже по-славянски. Вряд ли он отдавал себе отчет в том, что читает тюркские руны [34, с. 169]. Результат получился таким: ЛМЕСИ РИМЕСИ ОЛМЮК (не правда ли, самое что ни на есть русское звучание!) На другой баклажке с его точки зрения написано нечто совершенно иное [34, с. 173]. Здесь И.А. Фигуровский читает: ЛЬПИЛ(Ъ) СЕЙ ОЛМЮК ВСИЖЯЧИЙ ВЪЧ(ЯДИН)Ъ ИЗ(Ъ) РОСЙОРТА. Вероятно, это означает: ЛЕПИЛ ЭТОТ ОЛМЮК ВИСЯЧИЙ ИСЧАДИН ИЗ РОСЙОРТА (РОССИИ?). Даже в этом случае насилие над русским языком бросается в глаза.
Как видим, славянские надписи принимались за коптские, синайские, финикийские, греческие, глаголические, германские и хазарские рунические, причем в двух последних случаях были попытки не только соответствующего чтения славянских надписей, но и, наоборот, славянского чтения рунических текстов. Все проведенные чтения на основании таких предположений приводили к весьма плохому качеству полученного результата; даже если он был в какой-то степени осмысленным, звучал он все-таки не по- русски.
Впрочем, это указывает на то, что среди славянских знаков встречалось несколько таких, которые походили на соответствующие буквы перечисленных видов письма.
Глава 3. Выход на правильное понимание и дешифровку
В предыдущей главе было показано, что даже прямой контакт с текстами славянского слогового письма вел к его неправильному пониманию, в чем, однако, исследователи убеждались лишь после получения очень сомнительных чтений. Становилось очевидным, что даже накопление новых эпиграфических материалов славянского слогового письма при неверной его оценке не позволяет прочитать без натяжек ни одного русского слова. Вероятно, следовало пристальнее вглядеться в уже опубликованные образцы.
Гипотеза Е.М. Эпштейна. В 1947 г. Е.М. Эпштейн собрал наиболее яркие примеры существования письменности в средневековой Руси и поместил в своей статье образцы начертания надписи эль Недима, надписи из Алеканова и черниговской надписи Самоквасова. Перейдя к более подробному анализу надписи из Алеканова, Е.М. Эпштейн писал: «Отсутствие повторяющихся знаков можно отнести за счет того, что письмо могло быть слоговым, где каждый рисунок мог быть слогом или даже словом» [35, с. 25]. По сути дела, это допущение означало, что славянское письмо было слоговым или даже иероглифическим. Эта мысль, конечно, в то время казалась не просто странной, но даже дикой. Что же касается Эпштейна, то он постарался также указать на существование и других загадочных надписей, кроме тех, изображения которых он воспроизвел; он приводит указания на надписи Маяцкого городища [35, с. 26] и на баклажке из Новочеркасского музея [35, с. 26], которые, как мы видели, относятся не к славянской, а к хазарской письменности; ряд эпиграфистов воспользовался этой «наводкой», но получили псевдодешифровку.
Статья носит двойственное впечатление. С одной стороны, собраны образцы русской средневековой письменности и указано на наличие и других образцов, так что существование этой письменности уже сомнений не вызывает.
Более того, сделано предположение об ее слоговом характере. С другой стороны, курсив на тексте Эль Недима, строчное письмо надписи из Алеканова и письмо-ребус надписи Самоквасова выглядели как три совершенно не связанных между собой типа письма.
Кипрская гипотеза Н.А. Константинова. Н.А. Константинов, занимаясь так называемыми «черноморскими» письменами Крыма, выдвинул гипотезу о кипрской принадлежности исследуемых знаков. Поскольку кипрское письмо было слоговым, его силлабарий определен еще в конце ХIХ века, а последующие исследования открыли чуть ли не до 5 разновидностей каждого знака, образовался массив примерно из двух сотен графем, с помощью которых можно было «читать» надписи Крыма, то есть приводить в соответствие крымским надписям очень близкие по графике начертания Кипра. Пока речь шла о «причерноморской» письменности скифов, которые соприкасались с греками и могли входить в контакт с киприотами, гипотеза Н.А. Константинова была вполне серьезной и имела право на существование в науке. Однако этот исследователь пошел дальше, и стал связывать кипрское письмо уже с «приднепровскими», то есть со славянскими знаками, хотя средневековую Русь от древних киприотов отделяют 1,5–2 тысячи лет и порядка тысячи километров пространства. Разумеется, такое расширение прежней гипотезы уже не могло быть понято, и исследователь подвергся критике. В подкрепление своей мысли он обратился к русским резным календарям, и там действительно нашел определенное сходство с кипрскими знаками. Это тоже вполне объяснимо, ибо хотя первоначально календарные знаки простого народа содержали слоговые инициалы названия святых или праздников, со временем, по мере забывания слоговой письменности, графемы подвергались упрощениям, искажениям и прочим модификациям, и со времени их стало тоже несколько сот вариантов. А согласно теории вероятностей между двумя большими массивами некоторых элементов обязательно найдутся сходные в каких-то отношениях. Поэтому, как это ни странно, можно говорить о статистическом подтверждении близости славянских и кипрских графем.
Кстати, мысль о некотором сходстве таких различных видов письменности вовсе не так уж бесплодна. Если слоговая письменность Европы имеет единственный источник своего происхождения, как это было в отношении алфавита, то и кипрский, и славянский силлабарий окажутся просто разными ветвями одного дерева и, следовательно, между ними обязательно будет иметься какое-то сходство. Так что
