– Что понял?
– Что мы в любой момент можем умереть.
По крайней мере, у нее прошло мстительное настроение. Потом потихоньку смолкли сирены, угомонились собаки, и я развесил по стенам все картины.
– Ты понимаешь, что это могли быть наши последние мгновения, а мы их провели так гадко? Ведь мы могли уйти из жизни, ненавидя друг друга. Это не заставляет тебя задуматься?
– Да нет. О чем тут задумываться? Скажи-ка лучше, тебе не кажется, что пахнет газом?
Я пошел на кухню и наклонился над плитой. Поженившись, мы долго и старательно ее выбирали. Только это было все равно что купить «роллс-ройс» и ездить на нем к соседям через улицу, – мы почти никогда не ели дома. Я искал утечку газа, когда Соня вдруг подошла сзади, прижалась ко мне и сомкнула руки у меня на груди.
– Неужели ты и вправду ни о чем не задумался? – прошептала она, ухватившись за меня, как за надувной матрац во время шторма.
Зажатый между Соней и плитой, я вцепился в медный кран, опустил голову и закрыл глаза. Как будто забыл, что мы не делали это очень давно. Как будто не думал о землетрясении и о Сониных уговорах, хотя она таким образом просто защищалась. Разве не нужно каждое мгновение жизни воспринимать как последнее, относиться к нему как к предсмертной сигарете осужденного – сигарете, про которую говорят, что она – наивысшее наслаждение, что лучше ее ничего нет в жизни. Разве не нужно стремиться в небо вместо того, чтобы ползать по куче мусора? Разве не нужно соотносить себя со всем, что нас окружает? Я чувствовал, как меня пронизывает дрожь, пока Соня нежно ласкала мне живот.
– Соня, послушай… – начал я тоном умирающего. Желание, точно яд, растекалось по моим жилам, у меня свело челюсти, подкашивались ноги.
В последний раз, когда мы трахались, она потом всю ночь объясняла, что мы непременно преодолеем это испытание, потому что мое тело многое ей рассказало и она теперь совершенно убеждена: все встанет на свои места и мы забудем эту неприятную историю. В такой ситуации я предпочитал не трахаться с ней вовсе, раз мое тело рассказывает ей невесть что – мне-то будущее виделось скорее в мрачном свете.
Она развернула меня лицом к себе и снова обвила руками, положив голову мне на грудь.
– Молчи, не говори ничего, – прошептала она.
– Я молчу.
Мы занимались сексом стоя, прошло минуты три – и тут появилась моя мать.
Нетвердой походкой она добралась до середины кухни. Мы вздрогнули и замерли на месте. Соня выругалась сквозь зубы, мы отскочили друг от друга и кое-как привели себя в порядок. Соня спряталась за барную стойку, чтобы натянуть трусики. Мать искала нас глазами.
Тут я заметил, что голова у нее в крови.
– Авария, – сказала она. – Я спокойно ехала. Подъемный кран упал прямо посреди дороги.
Я усадил ее в кресло.
У нее была широкая рана на лбу, кровь заливала лицо. Я хотел отвезти ее в больницу, но она наотрез отказалась, – потому что не хочет, заявила она, чтобы ее изуродовал какой-нибудь дежурный коновал.
– Она права, – подтвердила Соня, мрачнея на глазах. – Я позвоню Борису.
Натужно улыбаясь, мать прижимала ко лбу махровое полотенце, я держал наготове другое.
– В городе полно аварий, – проговорила она. – «Скорая помощь»? Ну уж нет, благодарю покорно.
Я гадал, видела она или нет, чем мы с Соней занимались. Неприятная ситуация, но она, кажется, ничего не успела заметить.
– Тебе не лучше? – спросил я, беря ее за руку.
Она стала извиняться, что причиняет нам столько хлопот, но я ее успокоил. Соня ходила взад-вперед по саду, прижав к уху трубку.
Мать повела носом:
– Тебе не кажется, что пахнет газом?
Я снова пошел на кухню. Увидев мать в крови, опять подумал: разве это жизнь? Ну и влип же я! И снова все мне показалось нелепым и бессмысленным. Наша жизнь с Соней была нелепа и бессмысленна.
– Вроде все в порядке, – сказал я, держась за плиту, точно боялся, что меня сдует ветром.
– По-моему, пахнет с улицы, – сказала Соня. Еще она сказала, что Борис уже едет, и позвала меня в сад посмотреть, как в океане отражается луна – для этого надо было немного наклониться.
– А потом она уедет, правда? – шепнула она мне на ухо.
– Разумеется. Во всяком случае, думаю, да.
– Если она сама не уедет, я ее выгоню, – предупредила Соня.
Я выпрямился, пропустив ее слова мимо ушей. Снова принюхавшись, я подумал, что, наверное, где-то неподалеку прорвало газовую трубу. В прошлый раз мы три дня сидели без воды.
– Соня права, газом пахнет не у вас, – сказала мать.
Я покрутился некоторое время вокруг матери, стараясь, чтобы она не видела выражение моего лица. Я хотел убедиться, что ей ничего не нужно, и мысленно благодарил Соню за то величайшее усилие, которое она над собой сделала, сев рядом с моей матерью и пытаясь ее подбодрить. Потом я вышел посмотреть, не приехал ли Борис.
На улице было тихо. Машина матери стояла напротив, у дома молодой четы Дорсе. Оба работали в сфере моды и возвращались под утро. Если у нас горел свет, то заглядывали на огонек. В тот момент, когда я переходил улицу, они как раз вышли из дома – видно, решили закатиться куда-нибудь на всю ночь.
Машина матери еще немного дымилась. Решетки радиатора не было и в помине, капот смят и продавлен сантиметров на двадцать.
– Надеюсь, с ней самой все в порядке? – сказала Дора, целуя меня и прильнув ко мне всем телом. Она так сжала мне руку, словно имела в виду что-то особенное.
Я заверил ее, что все в порядке, а Давид отпустил какую-то шуточку по поводу нашего недавнего землетрясения и запаха газа на улице.
– Ты не в курсе, Джоан собирается что-нибудь предпринять? – спросил он. – Это становится невыносимо. Уже газету раскрыть нельзя.
Я смотрел им вслед. Когда-то Давид крутил с Соней – в те времена, когда все они панковали и ночевали друг у друга. Потом всех потянуло на деньги. Недавно Давид почувствовал, что между мной и Соней кошка пробежала, и предложил мне поменяться. «Подумай, старик, я готов», – сказал он. Тогда была прохладная апрельская ночь, и какой-то тип декламировал с помоста стихи, в которых никто ничего не понимал.
Приехал Борис и осмотрел лоб моей матери. Сказал, что она легко отделалась. Его жена Одиль предложила нам выбор: пойти вместе с ними туда, где собрались все остальные, или же спокойно провести вечер в узком кругу.
– Даже не знаю, – замялся я. – Соня, ты как?
Соня тоже растерялась. Она пробормотала что-то невнятное, а Одиль спросила, нет ли чего-нибудь выпить.
– Только не меняйте из-за меня свои планы, – произнесла моя мать, приподнявшись на локте.
Я присел рядом с ней, пока Борис обрабатывал рану, напоминавшую третий глаз, и размышлял вслух, стоит ли делать местную анестезию. Повернувшись ко мне, он добавил, что его акции упали при закрытии биржи еще на восемь пунктов и что это такое паскудство, что лучше уж поговорить о чем-нибудь другом.
Одиль, похоже, была в отличной форме – у нее всегда так: либо все прекрасно, либо депрессия. Сияя улыбкой, она принесла нам стаканы. Борис шепнул, что она получила роль в сериале, съемки начнутся после летних отпусков, но пока об этом говорить нельзя, потому что договор еще не подписан. К тому же, добавил Борис, она отказывается спать с этими субъектами, с этими пидорами, так что ее карьера постоянно под угрозой.
– Не беспокойтесь, – сказала Одиль моей матери, пока я промокал ей кровь. – Борису можно довериться. Он до того ловкий, просто чудо.
Она со смехом подняла бокал. Моя мать проглотила свой залпом.
– Сама ты чудо, – прошипел Борис, доставая из чемоданчика инструменты.
Он всадил матери в лоб иголку, она застонала и сжала мои руки в своих. За окнами стояла дивной
