заключается в другом. Ключ к решению проблемы, которая возникла у вас с пациентом, в ваших руках, а не в моих. Вы помните, на чем мы с вами остановились в психоанализе? Сколько, кстати, времени прошло с тех пор?
— Семь лет. Мы тогда расстались вопреки вашему желанию. Вы настаивали, что психоанализ еще не закончен, что нам следует продолжить. Но у меня было иное мнение. Вы знаете, что моя профессиональная подготовка безупречна.
— Теоретическая подготовка.
— У меня такое впечатление, что вы выставляете мне счет за решение, которое должен был принять я и только я, — заметил Карлос Родо, стараясь, чтобы его тон был менее агрессивным, чем его слова.
— Вам известно, — медленно ответил старик, — что такое решение не в компетенции пациента.
— Но я не был обычным пациентом. Я был специалистом в этой области и имел право на собственное мнение и право принять решение самостоятельно.
— Вы так и поступили. А теперь ответьте: мог ли бы психоаналитик с тем уровнем подготовки, который, как вы считаете, есть у вас, попасться в сети, расставленные вашим пациентом?
— Хорошо, согласен: имел место досадный промах с моей стороны. Именно потому я здесь. Я не знаю, что мне делать! — теперь в его голосе звучало искреннее отчаяние.
— Что ж, — сказал старик с едва заметной улыбкой, больше похожей на отцовскую, — связь между пациентом и психоаналитиком — это тонкая нить, которая иногда рвется напрочь, не оставляя надежды на то, что ее можно будет снова соединить. Наша с вами связующая нить давно разорвана, так что я, не являясь больше вашим психоаналитиком, волен сказать вам одну вещь. Возможно, это прозвучит как приказ, но я предлагаю воспринять мои слова как совет: возобновите сеансы, курс не завершен. Хороший специалист не совершил бы ошибки, которую совершаете вы в случае с пациентом, о котором вы мне рассказали. И еще: задумайтесь над вашими с ним непростыми отношениями. Вы утверждаете, что не можете обходиться без Хулио Оргаса, потому как он является связующим звеном между вами и Лаурой; утверждаете с полной уверенностью, не оставляющей места сомнению, что влюблены в Лауру, вашу жену, а между тем из того, что я услышал, вытекает, что на самом деле вы влюблены в вашего пациента, и ни в кого другого. Вдумайтесь: вы с ним примерно одного возраста, оба жаждете общественного признания, у обоих неспокойна совесть и оба не желаете признаться в этом самим себе. И оба, как кажется, безумно влюблены в одну и ту же женщину. Когда я слушал, как вы описываете своего пациента и его порывы, у меня возникло ощущение, что вы говорите о себе самом. Ваш пациент — это ваше зеркало. Вы сказали мне, что он вот-вот получит повышение и станет одним из руководителей издательства, в котором работает, а вы в это время как раз собираетесь занять очень важную должность в здравоохранении. Поразмыслите над этим. Я не говорю: подумайте о власти — во-первых, потому что вы уже о ней думаете, а во-вторых, я не хочу, чтобы меня считали моралистом. Проблема не в том, что человек стремится к власти, а в том, что в этом стремлении отсутствует внутренняя логика.
Карлос Родо вышел от коллеги злой на самого себя. И зачем только он поддался слабости и обратился за помощью! В машине он включил радио и напряг мышцы лица, чтобы стереть с него выражение отчаяния. Стоявшее в самом зените солнце заливало светом улицы, крыши, слепило пешеходов. Карлос Родо почувствовал укол в затылок — сигнал невралгии, которая не заставила себя ждать. Достал из кармана флакон с лекарством и проглотил две капсулы. Он был огорчен тем, что на старика не произвел никакого впечатления рассказ о его многочисленных достижениях, и впервые за долгие годы усомнился в том, что действительно добился успеха.
Был вторник. Вечером на очередной сеанс должен был прийти Хулио Оргас.
Тринадцать
— Что за жизнь! — воскликнул Хулио Оргас, устроившись на диване. — В прошлое воскресенье у меня была Лаура. Мы обедали, занимались любовью. А потом я убил свою канарейку, которая была виновата лишь в том, что не вовремя начала высвистывать “Интернационал”. Кончилось тем, что у Лауры испортилось настроение — а может быть, ее начали мучить угрызения совести, — и она почти убежала из моей квартиры. Не знаю, что нам делать. У меня складывается впечатление, что наши отношения нас никуда не приведут.
— А куда, по-вашему, они должны привести? — спросил у него за спиной Карлос Родо нейтральным тоном, лишенным какой бы то ни было эмоциональной окраски — тем самым, каким он всегда разговаривал с пациентами.
— Не знаю, но уверен: все, что не ведет нас к счастью или гибели, ведет в никуда... в абсолютное никуда. Вчера я работал допоздна — на меня сошло вдохновение. Покончил с делами, которые ждали своего часа не один месяц, и написал стоившую мне немалых усилий рецензию на сборник рассказов одного молодого и дерзкого автора.
— И почему же эта рецензия стоила вам усилий?
— Нужно было высказать в ней два взаимоисключающих мнения: с одной стороны, нельзя было не отметить достоинства рукописи, а с другой — следовало подвести к выводу о нецелесообразности ее издания. Только не спрашивайте меня почему.
— Я и не спрашиваю.
— Что ж, возможно, этот вопрос я задал себе сам. Все дело в том, что я создал шедевр. Три страницы хитросплетений и соединений несоединимого, написанные к тому же длиннейшими периодами. И на этих страницах спрятано мое преступление. Если бы я тратил столько усилий на написание своих романов, я бы давно прославился.
— О каких романах вы говорите?
— Если бы этот вопрос задали не вы, мне послышалась бы в нем ирония. Я имею в виду, естественно, те романы, что мною не написаны. Для меня они, однако, в определенном смысле существуют, словно, после того как я их задумал, они начали развиваться сами по себе, помимо моей воли и без моего ведома, как будто кто-то другой писал их по моим указаниям в том, другом, измерении — том, что скрыто от нас за событиями повседневной жизни. Все мы полагаем, что наша жизнь состоит из того, что на виду, что всем заметно, что происходит или может произойти. Вот вы, например, считаете себя моим психоаналитиком, а я считаю себя вашим пациентом, моя секретарша убеждена, что я ее шеф, а я верю, что она моя секретарша. Лаура не сомневается, что для меня она Лаура, в то время как она для меня Тереса, и я не знаю, к кому она обращается, когда говорит со мной, но уверен, что не к Хулио Оргасу. И вот так, принимая все эти условности, мы и живем. Нет, не подумайте, я не против условностей: благодаря им строятся города и прокладываются автомагистрали, возвышаются империи и формируются иерархии, и все, в общем, функционирует, и неплохо, так что мы в конце концов начинаем верить, что одни вещи происходят раньше других и что первые являются причиной вторых. Но на самом деле все обстоит не так. На самом деле мое место и ваше, к примеру, являются взаимозаменяемыми. Почему вы — психоаналитик, а я — пациент? Только потому, что у вас есть соответствующие дипломы, а мне необходима помощь? Вы даете согласие на то, чтобы лечить меня, а я соглашаюсь лечиться, хотя и сам не знаю от чего. Таким образом, деньги переходят из одних рук в другие, и условная жизнь идет своим ходом. Но наши с вами отношения в один миг могут измениться с той же легкостью, с какой возникли. Иногда все обстоит хорошо, и я со всем согласен, даже со светофорами и с политической системой. Я что-то делаю, и делаю неплохо. Меня повышают по службе. Мой сын хочет, чтобы я сводил его в кино и так далее. Но все же иногда я ненадолго, пусть всего лишь на несколько секунд, мрачнею, превращаюсь в другого человека, хотя окружающие — благодаря соглашению, которое мы все заключили, — продолжают видеть меня таким, каким я был раньше. А что со мной в такие минуты происходит? А происходит то, что я вхожу в контакт с обратной стороной вещей, с иным измерением.
В одном из рассказов Орландо Аскаратэ — того типа, на чью рукопись я писал рецензию, я вам говорил, — повествуется о писателе, романы которого имеют успех только тогда, когда выходят под именем его жены. А у меня есть рассказ — тоже ненаписанный (на бумаге, по крайней мере) — о двух писателях, которые вместе едут в поезде на чрезвычайно важную международную конференцию и, пропустив бокал-
