вылепил, совсем не похожую на Бабу Ягу. У крыльца сделал горку, катался сколько хотел и сосал разноцветные сосульки, слаще которых ничего не могло быть.
Чуть Яга увидит Кузьку за окном, сразу закричит:
– Ах, дитятко озябнет, замёрзнет, простудится, ознобит ручки-ножки, щёчки-ушки, отморозит носик! – и тащит его в дом, отогревает на печи, отпаивает горяченьким.
Поначалу Кузька удирал, спорил:
– Что ты, бабушка Яга! Это ты – не молоденькая, тебе и прохладно. А мне в самый раз!
Но зима долгая. Кузька понемножку научился бояться даже слабого ветерка, лёгкого морозца. Сидел на тёплой печи или за столом, за расписной скатертью. А Баба Яга готовила ему яства одно другого слаще.
Вот только скука, делать Кузьке нечего. Зимой в избах полно народу. А в закутках и под печкой видимо- невидимо домовых. Дети играют с ягнятами и поросятами, спрятанными в избу от мороза, а домовята – с мышами. Женщины поют за прялками, хлопочут у печей. Старики на печи сказки рассказывают.
Вот бы всех сюда, в пряничный дом! Вот бы все обрадовались! И делать-то тут никому ничего не надо, всё готовенькое.
Да вот то-то и оно, что не надо. Бездельный домовой – разве домовой? Но Баба Яга объяснила, что ежели печка печёт, варит, парит и жарит, то кому-то кушать всё это надобно, чтобы добру не пропадать, печь не обижать, и, значит, дел у Кузьки по горло. Вот он и занялся делом – ел до отвала.
Очень скучал домовёнок по друзьям, по Афоньше, Адоньке, Сюру, Вуколочке…
Хоть бы во сне чаще снились, что ли. Но Яга, что ни день, а особенно длинными зимними вечерами, шептала-нашёптывала, плела сплетни, будто чёрную паутину. Плохие, мол, у Кузеньки дружки, позабыли его, позабросили. Искать его не ищут, спрашивать о нём не спрашивают, никому-то он не нужен: как счастье, то вместе, а как беда – врозь.
Ругала она и новых Кузькиных друзей, леших. Спят в берлоге, как собаки на сене. Кузенькино сокровище присвоили. Зимой волшебный сундук им вовсе ни к чему, а отдать не отдали, себе припрятали чужое добро.
Кузька слушал, слушал да от нечего делать и поверил. И как не поверить? Он ведь всего-навсего маленький глупый домовёнок, шесть веков ему, седьмой пошёл. А Бабе Яге столько веков, что и сама не помнит, со счёту сбилась. И все годы злом жила, неправдой. И умна, да неразумна. Всё б ей хитрить, обманывать. А неправдой далеко уйдёшь, да назад не воротишься и друзей потеряешь.
Сидит Кузька за полным столом. Бабу Ягу слушает, себя жалеет, друзей поругивает.
БАБиНЫШ-ЯГиНЫШ
В ту зиму Лешику и деду Диадоху снились неспокойные сны. Старый леший всю зиму видел во сне топор. А его внуку снились серые избушки на курьих ножках, гонявшиеся за ним по всему лесу. Одна всё-таки сцапала его огромными птичьими лапами и сказала: «А не пора ли вставать?»
Лешик поскорее вылез из короба. Дед Диадох ещё крепко спал.
Была ранняя весна. Остатки снега белели на чёрной земле. Лешонок выбрался из берлоги, отряхнулся от приставших к нему в коробе сухих листьев – и бегом к другу.
«Ох, цел ли, жив ли? Этакий маленький породистый домовёночек, ему б расти-цвести!» – думал Лешик, мчавшийся по весенним ручьям и лужам, мокрый, как лягушонок.
Пряничный дом сиял на поляне, как весенний цветок. Лешик скорее заглянул в окно и глазам своим не поверил, ни левому, ни правому. В кровати, укрытый всеми одеялами, на всех перинах и подушках спал Кузька. В ногах у него дремал Кот. А у кровати, на полу, – половиком укрывшись, Кузькины лапти под головой – храпела Яга.
Лешик сел на крыльцо. Солнце глядело на него тёплым взором. Лешонок обсох.
Его зелёная шкурка снова стала пушистой. А он всё сидел и думал. Может, всё-таки и у домовых бывает зимняя спячка? Но, услышав голоса в доме, заглянул в дверь. Кузька сидел за столом и распоряжался:
– Не так, Баба Яга, и не эдак! Я что сказал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирога творог где? Внутри. А у ватрушек? Сверху. Ешь теперь сама!
– Дитятко милое! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие, душистенькие, сами в рот просятся.
– В твой рот просятся, ты и ешь, – грубо отвечал Кузька. – Одно дитятко, и того накормить толком не можешь. Эх ты, Баба Яга – костяная нога!
– Чадушко моё бриллиантовое! Покушай, сделай милость! – уговаривала Яга, поливая мёдом гору ватрушек. – Горяченькие, свеженькие, с пылу с жару.
– Не хочу и не буду! – пробурчал Кузька. – Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь.
– Ой-ой, голубчик мой золотенький! Прости меня, глупую бабу, не угодила!
Может, петушка хочешь леденцового, на палочке?
– Петушка хочу! – смилостивился Кузька. Баба Яга побежала из избы и так торопилась, что не заметила Лешика, прищемила его дверью и полезла на крышу снимать леденцового петуха (он был вместо флюгера). Лешик пискнул, угодив промеж косяка и двери, но Кузька не заметил друга. А с крыши слышалось:
– Иду-иду, мой золотенький! Несу-несу тебе петушка, мой цыплёночек!
Кузька сидел напротив Кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселём, заедал кулебякой.
– Я сварю-напеку такого-эдакого, чего никто не видал и не едал. А видели бы, иззавидовались.
Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ухватились за одну особенно пышную пышку, молча потянули
