ждут решительного в этом отношении слова (эту новую «науку» так решительно рекламируют, что даже физиологи ею заинтересовались и отложили свое заседание на вторник, чтобы выслушать вечером экологические «болотные» доклады; три из них я выслушал, но они по безыдейности отнюдь не уступали дневным). Вообще, видимо (и это, очевидно, касается даже сравнительно неглупых биологов, как Комаров), биологи вполне отвечают психологии деревенских мужиков по описанию Кропоткина: они способны провести одно, два заключения и очень недурно, но длинная цепь им уже невмоготу. Совершенно очевидно, что в эволюционном вопросе мы подошли вплотную к таким проблемам, которые требуют очень вдумчивого, а не поверхностного биологического рассмотрения с вечным призывом (как это делает, например, Комаров и др.) к собиранию новых фактов. Дураки: они не понимают, что сами себе противоречат, от теории требуют, чтобы она открывала много фактов, а без теории, как оказывается, факты собирать куда вольготнее — не надо терять время на их обдумывание. Мне эти два заседания сослужили хорошую службу, я убедился, что в Питере я ничего не теряю в смысле мыслительном (зоологов я и раньше знал) по сравнению с Пермью, где у меня есть Беклемишев и, кроме того, еще больше оценил Гурвича, который на этом безотрадном фоне стал еще более выпуклым; наконец, еще больше укрепился в сознании необходимости долгого штудирования серьезных наук: математики, механики, физики, чтобы закалить свой ум к решению назреваемых биологических проблем (несомненно, что недостаток такой закалки дает знать даже для такого сильного ума, как Гурвич).
Петроград, 5 октября 1921 г.
Был на съезде ботаников еще три или четыре раза о оказалось, что несколько свежих людей там все-таки есть, к сожалению, самые интересные доклады я пропустил.
Именно после доклада Н. И. Кузнецова (говорившего, конечно, очень глупо, о новом математическом методе изучения эволюции) выступил Козо-Полянский и говорил около 40 минут, говорил так дельно и с таким, видимо, знанием дела, что бедный Николай Иванович совсем был уничтожен. Его собственный доклад (Козо-Полянского) произвел огромное впечатление на съезд, но я его, к сожалению, пропустил. Понравилась мне и его манера вести полемику: крайне резкая и убежденная, без обычной половинчатости, свойственной биологам. Другой доклад, который я, к сожалению, пропустил, я немного возместил переговорами с докладчиком — Успенским «Об оптических свойствах растительной оболочки» (см. на записках). Питер, видимо, не дал ничего замечательного: последняя заключительная речь Комарова о смысле эволюции, как и полагалась для такой речи, не имела никакого смысла. Это первый урок съезда должен быть мною принят во внимание — как нельзя по первому, хотя бы даже довольно положительному впечатлению (я сначала прослушал шесть докладов), судить о полной никчемности съездов или людей (в данном случае Козо- Полянского, который первой речью по симбиогенезису произвел на меня удручающее впечатление, хотя прочтя эту же речь в печати я вижу, что она менее нелепа, чем может казаться с первого взгляда).
Может быть можно использовать в вопросе о значении приспособления доклад Зелинского, который указывал, что в вопросе о засушливости внешней ксерофитный облик растений далеко не играет той роли, которая ему прежде приписывалась; он указал, что типичные по внешности мезофиты Валериана, Вероника, Сапонариа прекрасно переносят засуху, также нет внешних объяснительных причин для чрезвычайно ослабленной транспирации лилейных. Многие квазиприспособления от засухи (например, волоски) в действительности не имеют защитного значения.
Пермь, 1 ноября 1921 г.
Уже три недели, как я в Перми (приехал 10 октября), но до сих пор еще не собрался как следует с программой деятельности, так как слишком много возможностей всяких открывается. Успел за это время сделать очень порядочно: главное — написал с большим увлечением статью о перспективах приложения математики к биологии, которую пустил в качестве первой пробной лекции, но неудачно, так как вследствие обильности того, что я хотел сказать, пришлось сильно скомкать. Третьего дня, в воскресенье (30 октября) читал вторую пробную лекцию на тему, предложенную факультетом «Современное состояние вопроса о плоскостях тела моллюсков» и прочел, по общим отзывам, гораздо лучше, так как весь приготовленный мной материал аккуратно уложился в 45 минут, как по заказу. Теперь масса работы: еще не обследовал всех библиотек, но то, что уже нашел, прямо поражает, так хочется все прочесть, что по обследовании библиотек надо будет составить точную программу, так как придется читать книги по математике, философии, разным отделам биологии, приготовляться к курсу и т. д. Пока начинаю конспектировать и делать выписки из книг, прочитанных в дороге. Очень интересна книга Васильева «Целое число» — далеко не вполне доступная, но показывающая удивительные связи теории чисел с самыми разнообразными отделами математики, химии, кристаллографии и биологии (листорасположение). Отмечу, еще некоторые пункты, которые остались не отмеченными в других местах (математика, биология, великие люди, витализм). Это прежде всего поразительные случаи как бы возрождения старых античных взглядов. Современный спор между прерывностью и непрерывностью есть отражение споров, волновавших еще античных ученых (Пифагор). Оказывается еще Аристотель (стр. 29) делал различие между актуальной и потенциальной бесконечностью и понимает различие между пересчитыванием бесконечно многого и движением через континуум, являясь таким образом предшественником Кантора. Интересно указание (стр. 71), что существовала арабская философская школа «Мутакаллимун», утверждавшая, что время состоит из атомов. Учение об актуальной и потенциальной бесконечности, оказывается, сильно занимало средневековых схоластиков (стр. 88). Извлечение ценного материала из кучи схоластических споров (движение Лейбница aurum latere in stercrore) сделано Дюгемом и Лассвицем (Geshichte der Atomistik).
Может быть, можно использовать для характеристики многих биологов указание (стр. 5), что пересчитывание является для дикаря трудной операцией, после которой он сейчас же начинает жаловаться на боль в голове.
Пермь, 11 ноября 1921 г.
Если речь идет о чисто научных инвариантах, то естественно возникает вопрос: тождествен ли прогресс науки с увеличением числа существующих инвариантов? На примере принципа сохранения материи и энергии как будто бы были найдены новые инварианты и никакой старый инвариант не был разрушен. Но, например, радиоактивность, разрешив инвариантность элементов, выдвинула новую инвариантность электронов. Принцип относительности, разрушив инвариантность систем отсчета, ввел новый инвариант (сумму квадратов четырех координат в четырехмерном пространственно-временном мире) и, по-видимому, так сказать, степень инвариантности даже повысилась (на докладе Арнольда один молодой питерский физик Крутков указал, что в сущности название «принцип относительности» не соответствует делу, так как алгоритм, которым пользуется принцип относительности есть абсолютное дифференциальное счисление). Если возьмем пример Клиффорда, что все видимые перемены в мире фактически не существуют, а суть лишь следствие происхождения мира через области пространства различной кривизны, то здесь устанавливается инвариант неизменяемости вещей, но взамен этого разрушается инвариант неизменяемости вещей, но взамен этого разрушается инвариант кривизны пространства. Может быть вообще число инвариантов ограничено и потому лишь до тех пор, пока наука не дошла до предельного числа, возможно открытие новых, дальше же будет лишь замена одного инварианта другим. Возникает вопрос о числе мировых инвариантов и об их взаимной связи. В тесной связи с этим вопросом, мне кажется, стоит вопрос о, так сказать, количестве индетерминизма в природе. Механизм постулирует абсолютный детерминизм ряда последовательных стадий, но вследствие этого получается индетерминизм (по крайней
