— Там, откуда я происхожу, называют меня по-разному.
— Называют? — прошептал я.
Инна рассмеялась:
— Но ведь ничего не изменилось. Как была у тебя девушка, так и осталась. Думаешь, только у тебя такая проблема? Если останешься милым со мной, то ничего плохого не случится. Люби меня! Люби, кем бы я ни была! Узнал ты мою тайну случайно. Если бы не моя невнимательность, так и прожил бы всю жизнь, не ведая ничего. Успокойся, мы такие же, как Инна. Знаем, что ты любишь и чего не любишь, знаем всё…
— Такие же, как Инна?!
— Успокойся! Я — это и есть она, только на другом уровне.
— Но ты сказала 'знаем всё'! Как это? Значит, вас много?
— Нас много, но почему и как, объяснить не могу. Лучше всего будет, если успокоишься. Иначе начнёшь бояться всех, кто тебя окружает. И не будешь уверен, выехав из своего города, вернёшься ли именно в него. Обычная тупая уверенность — единственная вещь, которая может тебя спасти. Оставь размышления мудрецам.
Я хотел сказать, что у меня есть образование и диплом, но почему-то промолчал.
Неделя вторая
Воспоминания под пиво
/В дневник вклеены исписанные бумажные салфетки/
Проводил её. До начала работы ещё два часа. Домой ехать смысла нет. Сижу на вокзале, пью пиво, вспоминаю.
Совершенно обычно началась эта история. Я на прогулке с псом, она на прогулке с псом. Сразу же общие интересы на общих территориях. Что более банального, чем улыбка из-под моей небрежно растрёпанной, не изъеденной шампунями чёлки? Обмен взглядами в стиле романтической комедии. И к тому же она пирамидально прекрасна. Экстремально стройна. Что может быть более банального, чем её движение головой. Поток блестящих волос вместо того, чтобы закрыть лицо, обрушился на плечи. Что более банального? А я смотрел на это целых три минуты. Потом, правда, мне позвонили.
Романтическая комедия. Только 'собак' не мой: абсолютно не имею задатков кинолога. А если уж совершенно серьёзно, то собак не люблю (кошек тоже, но не в этом дело). Охотно прогнал бы и того маленького гавкушу у меня на поводке, если бы не был псом моего друга-ходячего несчастьячка Валентина. Друга, который из любви к своему обожаемому пекинесу отказывает себе в личной жизни. А дружба — это вещь святая, какие-то из святостей (простите меня искренне!) мы должны признавать.
А её таксочка, прилизанная, как пинчер, ещё хуже моего пекинеса, вернее пекинеса Валентина.
Я мог бы кормить кого-то забавными историями, ведь такая произошла комедия ошибок, потому что она не знала, что пёс не мой, а Валентинов. Мог бы сочинять сценки, в которых она не знает, или я думаю, что она не знает, а она догадывается… но это было бы экстремально нудно. Или я изучал бы справочники для любителей такс или прочёсывал интернет-страницы таксознавцев и таксолюбов, чтобы стать ей ближе. Или иронизировал бы над бездушными двуногими, которые не понимают душевной чуткости четвероногих и не в состоянии сравняться с собачьей привязанностью. Или монологизировал о привычках мелкого гавкуши, выдавливая из памяти крошки услышанных одним ухом трогательных историй Валентина о его гениальном Капо.
Но мне этого делать не придётся. Мне повезло. После трёх минут взглядов, как в романтической комедии, улыбок из-под моей небрежно растрёпанной, не изъеденной шампунями чёлки, переливания потока её волос на плечи и обмена несколькими существенными фразами, страшная тайна наша открылась. Я уже не должен был выдавать себя за пекинесолюба, а она — обожательницу маминой таксы.
Два дня спустя мы посетили в больнице Валентина, который лечил там сломанную на прогулке со своим мохнатым Капо руку. В общем-то, он мог бы идти домой, не такая уж тяжёлая травма, но у него была медицинская страховка, а для медиков нет ничего симпатичнее таких пациентов. Я сидел в палате Валентина и смотрел, как он машет загипсованной рукой в окно своему любимцу, которого еле удерживала на поводке — вместе с таксой — Римма.
И я бормотал, какая Римма пирамидально фантастическая, Валентину на ухо, хотя он был загипнотизирован видом своего барбоса, полностью отключён от восприятия других звуков, кроме визгливого лая, а слёзы текли у него по щекам. Поэтому вздохов 'Моя Риммочка' не услышал, а жаль, может быть, остудил бы мои порывы и страсти.
А через неделю мы уже ехали к ней домой. Её мама как раз вернулась с какого-то курорта, где пила противную воду, а теперь хотела побыстрее заполучить своего коротконогого ужастика. Я был безумно рад, что теперь мне не придётся краснеть из-под растрёпанной чёлки, ловя на нас с Риммой упорный, немигающий взгляд её-не её пса, который упёрся сопровождать нас повсюду, даже в ванную, как будто мы могли от него смыться через канализационные трубы.
Мать Риммы совершенно не выглядела, как обычная бухгалтерша: видимо я поддался убогим стереотипам, представляя её в приталенном жакетике и узкой юбке ниже колен. Поприветствовала нас в растянутом свитере с вырезом до пояса и широких белых штанах, запачканных синей краской. Появилась с балкона после долгих призывов Риммы: 'Мама, а вот и мы!'
Прилизанный такс кинулся, как ненормальный, чтобы её радостно облаять, а она снимала медицинские перчатки, которые срослись с её ладонями, улыбалась, как смущённая монашка, и объясняла, что как раз красила решётки балкона. Она не любит бездеятельности и не знала, когда прибудем.
Опоздали мы, конечно, экстремально, потому что ночевали на совместной территории… и всё такое прочее.
Ничего до сих пор не сказал о Риммином фатере? Спокойствие! Никакой это не туз в рукаве. Просто сейчас он отсутствует, где-то в командировке, а потому за кулисами. Зато бухгалтерша в широких штанах вела себя не как будущая тёща. Бросила небрежно, чтобы Ритуся угостила чем-нибудь коллегу, и опять исчезла на балконе. Меня это задело. Совершенно не было у меня желания терять статус свободного человека, но всё-таки я чувствовал себя кем-то более важным, чем некий 'коллега', и подсознательно ожидал радостного восхищения при виде возможного кандидата в зятья. Правда, потом я вспомнил, что не сказал Римме, кто мой папа, и не показывал машину и банковский счёт. С ней, и с родителями я больше говорил о картинах, которые уже написал и написать собирался.
Через четыре месяца Римма сообщила, что беременна. Я-то этого не хотел, но произошло не без моего участия. Сообщила очень сердито, сказала, что я то ли оглох, то ли онемел, что я вообще художник и ненормальный! А я прикидывал шансы потомка против потомки и очень разозлился. Страшно не люблю, когда мне кто-то диктует, что должен делать; хотя одновременно я готов ради Риммочки прыгнуть в самую холодную воду. Я понимаю, что это производит впечатление пирамидальной чепухи, но это так.
Не без влияния было и воспоминание о равнодушии бухгалтерши и её разговоров о коллеге. Отнеслась ко мне, как к первому попавшемуся парню с улицы. Это ко мне-то! Ожидал какого-то серьёзного замешательства по поводу сообщения, но бухгалтерша спросила только, будем ли мы с Риммой покупать костюм и платье. Римма спокойно объяснила, что такой потребности нет, по крайней мере, у неё.
Потрясло меня это, как двойное землетрясение. Раз: потому что Римма сказала: 'По крайней мере, у меня'. Словно я во всём этом совершенно не учитывался. Два: потому что родители её… 'Мои родители совсем простые. Мама бухгалтер, отец электрик. Вечерами одна читает, свернувшись в кресле, а второй прикован к компьютеру'. Так мне рассказывала Римма, может, чего не уловил, а может, для неё это всё действительно было обычным. Я-то думал, они обалдеют, раскричатся, потянут меня жениться. А они так себе спокойненько: костюм? Платье? Нет? Хорошо. Да? Тоже неплохо.
Несмотря на 'онемел и оглох', которыми меня угостила Римма, я всё ещё чувствовал себя, как в романтической комедии, потому что в жизни, мне кажется, электрик обычно мало интересуется биржей ценных бумаг, проделывая через Интернет транзакции. А бухгалтерша не читает запоем философов, тем более, древнеримских.
Обошлись со мной, словно я какая-то кукла. А ведь уже почти начал их любить, фатера — заочно. А
