под шарм такого мужчины, как Владислав Пахульский, которого фон Мекк держит в качестве секретаря, скрипача и фактотума! Она обрушивает свой гнев на бормочущую в слезах, провинившуюся, но не сдающуюся дочь. Привыкшая к послушанию близких, Надежда внезапно натыкается в своем собственном ребенке на упорство страсти столь же непоколебимой, сколь непростительной. Взбешенная, она напишет Чайковскому 22 сентября 1888 года, чтобы поведать ему о «скандальном» предательстве Юлии. «Для меня это составляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно».
Но между помолвкой и свадьбой баронесса думает о том, что девушка имеет бессчетные возможности одуматься и взять свое слово назад. Так, она отказывается пока признать, что задета в своем материнском авторитете, как недавно в эпистолярных отношениях с Чайковским. Кроме того, возможно, зря она прислушивалась к злым сплетням о любимом? Вне всякого сомнения, Юлия поступила более низко, влюбившись в такого, как Пахульский, чем Чайковский, увлекающийся время от времени очередными юнцами. Возможно, ему достаточно с ними невинных нежностей, похлопывания по щеке, отцовского поцелуя! Не в состоянии представить отношения более интимные, она размышляет о том, что настоящая страсть не может ограничиваться физическим контактом между мужчиной и женщиной и что уж лучше любить, не различая полов, чем не любить вообще. Именно потому, что музыка – это прежде всего полная самоотдача, артист иногда дарит свою душу и тело кому попало. Все красивое и новое, оказывающееся около него, привлекает его с неудержимой силой. Что представляется ей действительно важным, так это искренность его порыва, а не достоинства облюбованного им объекта. Только люди недалекие могут ставить человеку в упрек то, что он выбрал себе партнера по удовольствиям в собственном лагере.
Однако, придумывая аргументы, которые она выставила бы хулителям своего великого друга, она испытывает стеснение при мысли о большом секрете, который он носит в себе и который никогда не осмеливался ей открыть, из страха разонравиться ей. Словно бы она не в состоянии все понять, когда речь идет о чувствах и пусть даже действиях, облеченных в музыку! Словно жизненные повороты не научили ее во всем распознавать таинственный знак судьбы! Впрочем, эти последние годы для нее были слишком богаты различными волнениями. Среди ее близких рождения и смерти сменялись с ритмом инфернальным.
В сентябре 1886-го дорогой Коля и отвратительная Анна произвели на свет дочь, Киру. И вот Надежда стала бабушкой ребенка, двоюродным дедом которого является Чайковский, – событие, заслуживающее того, чтобы с жаром благодарить Бога и выносить семейные иконы. Однако на следующий год Чайковский с прискорбием сообщает о смерти своей дорогой племянницы, Тани Давыдовой, морфинистки и истерички. Следом уходит и сестра композитора, Александра, мать Тани, также наркоманка в последней степени. Если бы хоть успехи Чайковского могли облегчить его страдания! Однако его последняя опера, «Чародейка», представленная 20 октября 1887 года в Санкт-Петербурге, с грохотом проваливается.
И три недели спустя он еще не в состоянии оправиться после неудачи и пишет Надежде: «Опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе – за что и почему».
Взволнованная его отчаянием, Надежда пытается убедить его, что критики – набитые дураки, что число его поклонников не уменьшится от их злобных выпадов и что весь мир будет почитать его как равного величайшим. Несколько дней спустя, поскольку ее аргументов ему явно недостаточно и он даже пишет, что она «охладела» к нему и отстранилась, она изливает на него всю свою любовь, душевную щедрость и протест: «Как вы могли подумать, дорогой мой, чтобы Вы стали мне более чужды, чем были прежде? Напротив, чем больше уходит времени, чем больше я испытываю разочарований и горя, тем более Вы мне близки и дороги. В Вашей неизменной дружбе и в Вашей неизменно божественной музыке я имею единственное наслаждение и утешение в жизни. Все, что идет от Вас, всегда доставляет мне только счастье и радость. Когда мне невыносимо тяжело и горько, я прошу сыграть мне дуэт Дюнуа и короля из „Орлеанской девы“ или сцену дуэли из „Евгения Онегина“, и я забываю все тяжелое земное, я уношусь в тот неведомый, неразгаданный мир, в который нас манит музыка. Когда я только думаю о Вашей музыке, так я прихожу в экстаз».
А тремя месяцами позже она так анализирует суть своего характера в письме к тому же получателю: «Я человек, который всю жизнь живет сердцем; мне надо всегда кого-нибудь любить, кого-нибудь баловать, о ком-нибудь заботиться, но теперь мне не к кому применить своей потребности. Дети так велики, что баловать их нельзя, а заботливость моя им надоедает, внуков мне не дают, вот я и перенесла свою нежность и потребность любви на маленьких собачек: им очень приятно, когда я их балую, против моей заботливости они не восстают, потому что вполне признают мой авторитет».
Перечитывая письмо, прежде чем положить в конверт, Надежда вспоминает совсем недавнее письмо, в котором, говоря об их с Чайковским отношениях, употребила выражение «Ваша неизменная дружба».[27] И внезапно все ей становится ясно: она больше не думает ни о детях, ни о собачках, ни даже о музыке. Ей кажется, что в трех словах – «Ваша неизменная дружба» – она заключила счастье и трагедию своей жизни. Упрямо отказываясь от всякой встречи с Чайковским, ото всякого физического контакта, от возможности обменяться взглядами, она повиновалась инстинкту, который толкает верующих любить Бога просто за то, что Он недосягаем и невидим. Надежде приходит понимание того, что, надеясь забыться в путешествиях, она всегда увозит с собой в странствия невидимую часовню, где молитва, – музыку. Лишив себя мужчины, она приобрела религию. Став слепой и ликующей верующей, монахиней без пострига, она должна бы гордиться этим, однако сомнение гложет ее. Проведя более десяти лет в борьбе, дабы охранить свои отношения с Чайковским от малейшей трещины, она спрашивает себя, не она ли, сама того не желая, подтолкнула его искать удовольствия в другом месте, может быть, даже в занятиях предосудительных. Эта мысль ужасает ее, затем успокаивает. Ей шестьдесят шесть, ему сорок семь. В этом возрасте для удовольствия души и тела между двумя представителями элиты не может быть ничего, кроме экзальтации музыки.
Глава VIII
Каждый раз, как Надежда задумывается над своим прошлым, ее поражает пустота ее дней, кажущихся столь наполненными. Избыток денег, комфорта и власти дает ей в такие минуты ощущение полной фрустрации. Она может получить все, и потому ей не угодишь ничем. В сравнении с ее размеренной жизнью в Плещееве и ее роскошно обставленными заграничными путешествиями, в личном вагоне с гербами, бешеный галоп Чайковского по Европе, из города в город, от триумфа к триумфу, кажется ей и утомительным, и завидным. Напрасно он повторяет ей, что вконец измучен, что постоянные разъезды надоели ему и что он всякий раз с ужасом думает о том, какой прием публика и критика уготовили его следующему концерту, – она не может заставить себя жалеть его. В этом контрасте между позолоченной обыденностью ее собственного существования и вихрем композиторской славы она даже видит знак милости неба к тому, кто еще при рождении получил божественный дар творить. Что ни случись, в оправдание всех его слабостей у него есть прекрасное алиби – его творения, которые он взрастил вдали от всех, на радость всем. Что можно поставить в упрек Чайковскому, который своей музыкой заслужил право на всемирную благодарность? Когда Надежда может дать лишь денег тем, кто нуждается, он дает лучшее лекарство от всех человеческих страданий. И, делая этот мелодичный дар, он не беднеет. Он вкушает тихую радость, укачивая толпы себе подобных. Из письма в письмо он рассказывает баронессе об этапах своего восхождения. Так, в начале января 1888 года он сообщает ей с гордостью, что царь только что назначил ему пожизненную пенсию в размере трех тысяч рублей серебром. «Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической». Сходя с корабля в Лондоне 11 марта, он стонет от непомерно большого успеха: «Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности».
24 апреля того же года он наконец возвращается в Россию, прямо в свой новый загородный дом во Фроловском, недалеко от Клина, благоустроенный за время его отсутствия Алексеем.
Читая отчет о его днях, Надежда чувствует, что он настолько счастлив тем, что находится у себя и больше не нуждается ни в радушии, ни в постоянных денежных выплатах своей подруги, что сожалеет о
