и унылое признание.
Что до Меме, объяснение, которое он дал нам, могло бы показаться ребяческим, если бы он не произнес его тем же тоном, каким сказал бы и правду. Он сказал, что Меме ушла, вот и все. Когда она закрыла лавку, дом ей опротивел. Ей не с кем было перемолвиться словом, она не поддерживала связи с внешним миром. Однажды он увидел, как она укладывает чемодан, но ему она ничего не сказала. Ничего не сказала и тогда, когда стала в дверях его комнаты, одетая для улицы, в туфлях на высоком каблуке, с чемоданом в руке, но молча, будто вот так, собравшись, хотела дать ему понять, что уходит. «Я встал, – сказал он, – и отдал ей деньги, которые оставались в ящике стола».
Я спросил его: «Давно это было, доктор?»
Он ответил: «Сочтите по моим волосам. Это она меня стригла».
Упрямец в то посещение говорил очень мало. Войдя в комнату, он, казалось, был поражен видом единственного в Макондо человека, с которым за пятнадцать лет не сумел познакомиться. Мне же бросилось в глаза (и еще резче, чем прежде, потому, очевидно, что доктор срезал усы) необыкновенное сходство между этими людьми. Они были разные, но казались братьями. Один был на несколько лет старше, худее, изможденнее. Но у них была общность черт, свойственная братьям, даже если один похож на отца, а другой на мать. Я вспомнил тогда последнюю ночь на галерее и сказал:
– Это Упрямец, доктор. Когда-то вы мне обещали к нему зайти.
Он улыбнулся, поглядел на священника и ответил:
– Верно. Не знаю, почему я этого не сделал. И он продолжал глядеть на него, рассматривать его, пока Упрямец не сказал:
– Для доброго начала никогда не поздно. Я был бы рад стать вашим другом.
Я тут же почувствовал, что с этим странным человеком Упрямец потерял свою обычную уверенность. Он говорил робко, без той непререкаемой вескости, с какой его голос гремел с кафедры, возвещая в угрожающе-потустороннем тоне об атмосферных предсказаниях «Бристольского альманаха».
Это была их первая встреча. И последняя. Тем не менее доктор дожил до сегодняшнего утра потому, что Упрямец еще раз вступился за него в ту ночь, когда его умоляли оказать помощь раненым, а он даже не открыл дверь, и ему вынесли страшный приговор, исполнению которого я взялся теперь воспрепятствовать.
Мы собрались уходить, как я вспомнил вдруг про то, о чем уже много лет хотел спросить его. Я сказал Упрямцу, что посижу еще с доктором, а он может идти с отчетом к властям. Когда мы остались одни, я спросил:
– Скажите, доктор, а куда делся ребенок? Выражение его лица не изменилось.
– Какой ребенок, полковник? – спросил он.
– Ваш с Меме. Ведь когда она ушла из дома, она была беременна.
Он ответил спокойно и невозмутимо:
– Вы правы, полковник. А я и позабыл.
Помолчав, отец сказал: «Упрямец пригнал бы их сюда бичом». В его глазах выражается сдерживаемое беспокойство. Все время, пока длится ожидание, а тому уже полчаса (сейчас, видимо, около трех), меня тревожит задумчивость ребенка, отрешенно-сосредоточенное выражение его лица, которое как будто ни о чем не спрашивает, холодная и отчужденная безучастность, делающая его точной копией своего отца. Сегодня, в среду, мой сын растает в горячем воздухе, как это случилось девять лет назад с Мартином – он помахал мне рукой из окошечка поезда и скрылся навсегда. Все мои жертвы ради сына окажутся напрасны, если не исчезнет его сходство с отцом. Напрасно я стану молить бога сделать из него мужчину из плоти и крови, объемом, весом и цветом как все мужчины. Если у него отцовские задатки, все напрасно.
Пять лет назад мальчик ничем не походил на Мартина, а теперь походит всем, и это началось с того дня, когда в Макондо вернулась Хеновева Гарсиа со своими шестью детьми, среди которых были две пары близнецов. Хеновева растолстела и постарела. Под глазами у нее проступили голубые жилки, придавая лицу, раньше свежему и гладкому, какой-то грязный вид. Окруженная выводком белых башмачков и воланчиков из органди, она выставляла напоказ свое шумное и суматошное счастье. Зная, что Хеновева сбежала с директором кукольного театра, я испытывала непонятное отвращение к ее детям, в движениях которых мне чудилось что-то автоматическое, как будто ими управлял единый механизм; они были крошечные и неприятно схожие между собой, все шестеро в совершенно одинаковых башмачках и с одинаковыми воланами на платьицах. Суматошное счастье Хеновевы, ее появление в разоренном, засыпанном пылью селении с грудой предметов городского быта удручало меня и тяготило. Что-то печальное, словно непоправимая глупость, было в том, как она двигалась, кичилась благополучием, сожалела о нашем образе жизни, столь далеком от привычного ей по кукольному театру.
Увидев ее, я вспомнила о былом. «Как ты располнела», – сказала я ей. Она взгрустнула: «Видно, толстеешь от воспоминаний», – и пристально поглядела на ребенка. «А что сталось с колдуном о четырех пуговицах?» Я ответила коротко, зная, что она знает: «Уехал». Хеновева спросила: «И оставил тебе одного этого?» Я сказала, что да, оставил мне только ребенка. Хеновева захохотала развязно и неприлично: «Надо быть порядочным шалопаем, чтобы за пять лет сделать только одного», – и продолжала, кудахтал посреди резвого выводка: «А я по нем с ума сходила. Клянусь, если б мы познакомились не на отпевании, я отбила бы его у тебя. Но тогда я верила в приметы».
Прощаясь, Хеновева посмотрела на ребенка: «Поистине он точная его копия. Не хватает только сюртука о четырех пуговицах». И с той минуты ребенок стал казаться мне таким же, как его отец, словно Хеновева навела на него порчу. Мне случалось видеть, как он сидит, положив локти на стол, наклонив голову к левому плечу, обратив туманный взгляд в никуда, совсем как Мартин, когда он, облокотившись на перила возле горшков с гвоздикой, говорил мне: «Даже если б не ты, я все равно остался бы в Макондо на всю жизнь». Иногда мне кажется, что он вот-вот это скажет, как сейчас, например. Он молча сидит рядом и трогает покрасневший от жары нос. «Что, больно?» – спрашиваю я. Он говорит, что нет, просто он думает, что у него на носу очки бы не удержались. «Тебе об этом не надо беспокоиться, – говорю я и снимаю с его шеи бант. – Когда вернемся домой, ты примешь ванну, и сразу станет легче». И гляжу на отца, который говорит: «Катауре». Он обращается к самому старому из индейцев, низкорослому и коренастому, курящему на кровати. Услыхав свое имя, Катауре поднимает голову и вскидывает на отца сумрачные маленькие глазки. Но не успевает отец продолжить, как из задней комнатки доносятся шаги, и в спальню, пошатываясь, входит алькальд.
11
Сегодняшний день у нас в доме был ужасен. Хотя весть о его смерти не застала меня врасплох – я давно этого ждал, я не мог и предположить, что она вызовет в моей семье подобное расстройство. Кто-то должен был сопровождать меня на похоронах, и я считал, что это будет жена, тем более после моей болезни, случившейся три года назад, и нашего с ней разговора, когда она, прибирая в ящиках моего письменного стола, нашла палочку с серебряной ручкой и заводную балеринку. Думаю, к тому времени про игрушку мы давно забыли. Мы тут же завели ее, и балеринка, как встарь, танцевала под музыку, некогда веселую, но от долгого молчания приглохшую и щемяще-тоскливую. Аделаида смотрела на танцовщицу и вспоминала. Когда она обернулась ко мне, ее взор был затуманен откровенной грустью.
– Кого ты вспоминаешь? – спросила она.
И я понял, о ком думала Аделаида, пока усталая музыка игрушки нагоняла на нас печаль.
– Что-то с ним стало? – спросила она задумчиво, быть может, взволнованная трепетным воспоминанием о той поре, когда в шесть часов вечера он выходил на порог своей комнаты и подвешивал к притолоке лампу.
– Он живет на углу, – сказал я. – Скоро он умрет, и наш долг – его похоронить.
Аделаида молчала, поглощенная танцем игрушки, и меня заразила ее тоска по прошлому.
– Мне всегда хотелось узнать, – сказал я, – с кем ты его спутала в тот день, когда он приехал. Ты накрыла стол потому, что приняла его за кого-то другого.
Аделаида ответила с тусклой улыбкой:
– Ты засмеешь меня, если я скажу тебе, за кого его принимала, когда он стоял вон там в углу с балеринкой в руке. – И она показала пальцем в пустоту, где увидела его двадцать четыре года назад в крагах и одежде, похожей на военную форму.
Я решил, что в этот день они помирились в воспоминаниях, и потому сегодня велел ей надеть траур и
