подземке в Гарлем и проложил дорожку в клубы. Я покупал все – «Birth of the Cool», «Scetches» и всего Колтрейна, Сонни Роллинс, Чарльз Ллойд, Ориет, Маллиган – и все это на фирменном виниле.
Лайл сиял руки со стойки, словно беря себя в руки. На мизинце было надето кольцо с серебряным черепом, когда манжета поднималась на его руке, у основания левого запястья виднелся неровный край татуировки.
– Вы можете подумать, что я какой-то бездельник, или нечто вроде этого, – сказал он, – но это не так.
Он дернул себя за отворот пиджака.
– Видите? Это мой первый день на работе. Недвижимость. Вот где деньги. Но говорю вам, я бы хотел послушать немного этого вздора вместе с вами, я говорю о Майлсе. Да. И я знаю, о чем вы скажете – CD просто не дают такого звука, как винил.
И на исходе скверного вечера, который в конце концов оказался не таким уж и мрачным, Эдисон повернулся к нему и сказал:
– Я живу тут, ближе к центру, на углу Долорес и Сан-Игнасио – большой испанский дом с черепичной кровлей. Приходи в любое время, приятель, в любое время, нет проблем.
Затем он поглядел на официантку – Элизу, порхающую как балерина – вот на кого она похожа, на балерину – с обнаженными руками, поднятыми вверх, и подносом, парящим над головой. Ему нужно идти домой. Нужно поесть. Накормить кошку. Развалиться напротив телевизора.
– Не приходи только где-нибудь между часом и четырьмя – я в это время хожу на пляж.
Утром сухость в горле подсказала ему, что накануне вечером он выпил слишком много, да еще неясный шум в ушах, словно его голова стала радиоприемником, ловящим звуки между станциями. Он принял две кодеиновых таблетки тайленола, чтобы облегчить себе переход в новый день. Теоретически он работал над сценарием о приключениях рок-ансамбля в пути, увиденных глазами собаки барабанщика, но работа заглохла еще до того, как Ким оставила его, и теперь на экране перед ним ничего не было, кроме отдельных слов. Он взял с собой в патио газету и стакан апельсинового сока, затем сплавал до другого края бассейна и обратно и почувствовал себя лучше. В одиннадцать пришла служанка, и прежде чем погрузиться в повседневные хлопоты: ведро, швабра и пылесос, она поставила перед ним тарелку с яйцами и чоризо. Двумя часами позже, когда он, как прикованный, сидел у себя за столом, играя восемнадцатый гейм компьютерного солитера, в дверь постучали.
Это была Орбалина, горничная.
– Мистер Бэнкс, – сказала она, просунув голову в комнату, – я не хотела бы мешать вам, но я не могу, не могу.
Он увидел, что она плачет, ее лицо сморщилось, слезы текли но щекам. В этом не было ничего нового – она всегда рыдала над тем или иным событием, над трагедиями, постоянно обрушивавшимися на ее большую семью, над тем, как человек в телевизоре взглянул прямо на нее, словно он живой и вошел в ее гостиную, над пустотой неба над могилой в Калиакане, где под деревянным крестом была похоронена ее мать. Ким привыкла бороться с ее настроениями, прибегая к смеси из жалости и твердости, граничившей с жестокостью, теперь ему пришлось принять удар на себя.
– Что такое? – спросил он. – В чем дело?
Горничная, женщина лет тридцати с небольшим, изводящая заботами себя и окружающих, была тучной, но основное средоточие ее массы приходилось на нижнюю часть тела. Она уже вошла в комнату.
– Слоны, – всхлипывала Орбалина.
– Слоны? Какие слоны?
– Знаете, что они делают с ними, со слонами? – Она закрыла лицо руками, затем взглянула на него глазами, похожими на две лужи крови. – Знаете? – настойчиво продолжала она, ее всю трясло от эмоционального возбуждения.
Он не знал. У него ноет колено и болит голова. И сценарий у него дерьмовый.
– Они бьют их. Огромными, гигантскими палками! – Ее руки замельтешили в воздухе. – Вот так! И так! А когда они становятся слишком старыми для того, чтобы работать, когда они падают в джунглях, с огромными деревьями в хоботах, знаете ли вы, что они делают потом? Они бьют их еще больше! Да, бьют! Бьют! И я знаю, что говорю, потому что я видела это сама но, по… – голос изменил ей, последние слова прозвучали так мягко и приглушенно, что могли сойти за молитву – …по телевизору.
Он вскочил на ноги, экран компьютера показывал семь аккуратных рядов электронных карт, в колене появилась легкое похрустывание, словно подколенной чашечкой оказался запертым какой-то грызун, пытающийся проложить себе дорогу на свободу.
– Послушайте, – сказал он, – все хорошо, не думайте об этом.
Он хотел было обнять ее и прижать к себе, но не мог, ведь она – служанка, а он – работодатель, так что ему оставалось медленно проследовать за ней до двери и сказать:
– Послушайте, я собираюсь на пляж, хорошо? Когда вы закончите здесь, отправляйтесь домой отдыхать, и завтра, завтра тоже отдыхайте.
К тому времени, когда он вышел на прогулку, утренний туман уже рассеялся. Небо было чистым, бездонно синим, – синим, как в пору детских приключений, на пикниках, выездах на Медвежью гору и Остров, синим, как в добрые старые времена, и он вспомнил свою первую жену, Сару, подумал о мысе Антиб, Исла Муджерес, Молокае. В ту пору они много путешествовали, как по проторенным маршрутам, так и без них. Не было конца тому, что он хотел увидеть: Тадж-Махал, снежные обезьяны Хоккайдо, молитвенные колеса, праздно вращающиеся на голых вершинах над Лхасой. Они ездили повсюду. Видели все. Но все это оказалось столь же унылым, что и везде. Он оставил воспоминания о Бугенвиле и забежал облегчить мочевой пузырь – на берегу отсутствовало место, куда можно было бы сходить в туалет, если только тайком не делать это на мелководье за бурунами, а с тех пор как ему стукнуло сорок, он, кажется, не мог проходить и часа без ноющего ощущения в нижней части живота. Какой уж тот восторг. Ни одна составляющая этого ощущения даже отдаленно не напоминала то, от чего захватывает дух, – это ощущение именуется старением.
На полу гаража, где раньше была машина Ким, виднелось незакрашенное пятно, нечто вроде вечной тени, там он не задержался. Он решил взять спортивный автомобиль – новенький «Остин Хейли 3000», который приобрел вместе с гаражом и всем необходимым у одного знакомого по кинобизнесу – это привело его в доброе настроение, в последнее время здорово не хватало ощущения, что ты чувствуешь себя хорошо. Верх машины был опущен, а потому он потратил пару минут на то, чтобы втереть крем от загара в мягкую кожу ниже глаз – не стоит выглядеть как незавернутая мумия из числа тех, что клюют носом над белым вином и закусками в каждом кафе и траттории в городе. Затем он надел очки поудобнее, нацепил шляпу, и его автомобиль с низким ревом отправился вниз по улице.
Он уже выбрался к пляжу, уже свернул на широкий, обрамленный пальмами бульвар, который выходил на набережную, прежде чем вспомнил о трех вчерашних парнях. Что, если они появятся вновь? Что, если они уже там? Мысль эта стала причиной того, что он затормозил в запрещенном месте, – это да еще то, что он знаком с парнем, сидящим во внедорожнике с высоко поднятой над землей рамой, и тот машет ему рукой – стоит подать знак. В принципе, это подошло бы, это в духе Нью-Йорка, битва за территорию, выяснение отношений, но он настолько расстроен, что просто подъехал к тротуару и позволил тому проехать мимо.
Но вслед за тем он сказал себе, что никто не будет преследовать его на его собственном берегу, особенно же это касается компании грязнопопых ребятишек, у которых не различишь, где начинается и где кончается бедро. Он отыскал местечко в парке прямо напротив лестницы, ведущей к пляжу, и вытащил вещи из багажника сердитым движением руки – если бы он мог бегать, если бы только он мог бегать, он бы бежал за ними до тех пор, пока не сдали бы их вонючие, крохотные, прокуренные, прогнившие легкие, даже если бы для этого потребовалось пробежать несколько миль. Говнюки. Мелкие говнюки. Он тяжело дышал, покрываясь потом, текшим по завязкам шляпы.
Затем он подошел к бетонным ступеням, перед ним открылся простор Тихого океана – бесконечное множество волн, прохладный непостижимый аромат в воздухе, белый полумесяц пляжа, подстилки и
