зонтики, разбросанные по песку во всех направлениях, куда бы он ни посмотрел. В этой картине было что- то, что всегда поднимало настроение, вне зависимости от того, насколько он был несчастен. Этого он никогда не мог понять в Ким. Ким не любила пляж. Слишком много солнца. Это вредно для кожи. И песок – песок был всего лишь разновидностью уличного гравия, и она всегда жаловалась, когда обнаруживала белые песчинки на ковре в гостиной. Но ей нравилось, когда он возвращался к ней домой распаленным, так как только что он наблюдал за доброй сотней женщин, обнаженных по самое никуда и повсюду натертых благоуханными мазями и всеми средствами, которые только мог вместить в себя тюбик на сто двадцать пять грамм. Ей нравилось это, и что с того.
Он уже спустился до середины лестницы, присматриваясь к паре девушек, идущих перед ним, когда услышал высокий, бешеный лай. Все они были там, все трое, в длинных шортах, с короткими густыми ежиками, смеющиеся и подтрунивающие, бросающие палку, словно ничего не произошло. И действительно ничего не произошло, во всяком случае с ними. Эдисон же замер на месте за шесть ступеней до конца лестницы. Все выглядело так, будто его парализовало, как если бы у него был удар. Он добрался до металлического поручня и поставил искалеченную ногу впереди. Мимо него прошествовала пожилая пара – горы плоти, затем прошла молодая мать, волоча за собой детей и пластиковые ведра. Он не мог сдвинуться с места. Собака лаяла. С пляжа доносились крики.
Затем, похлопав себя по карманам, как если бы забыл что-то, он медленно повернулся и, хромая, двинулся обратно вверх по ступеням. Долго сидел в машине, вертя механизм настройки, пока не нашел станцию, передающую рэп, и включил ее на всю катушку, хотя он терпеть не мог эту музыку, ненавидел ее. В конце концов, Эдисон хлопнул дверью, включил зажигание и отчаянно стартовал под оглушительные басы и крики, снова и снова рассекавшие полуденную тишину, царившую на улице.
Он подумал о баре – о ленче в баре или о коктейле, чтобы извлечь кодеин из всех дыр, где он только мог прятаться. Но к этому у него не лежало сердце. Он – Эдисон Бэнкс. У него был свой оркестр. Он создал «Дикую улицу». Он не заказывает ленч днем, в половине второго, и он не только не ест ленч в одиночестве, но и не пьет ничего, даже вина, до пяти часов. Именно это делали все остальные, все его неисправимые, отжившие свое, покрытые бриллиантами соседи: они заказывали себе ленч. А затем они брали коктейли и покупали цветы у цветочницы в короткой юбчонке, все это перед заходом в аптеку за лекарствами по рецепту, а к тому времени наступал час коктейля, и они пили коктейли и ели обед. Или, как бы то ни было, заказывали его.
В следующие полчаса он ездил по городу на бешеной скорости, срезая повороты подобно самоубийце или тинэйджеру-подростку, с торчащей во все стороны прической, с плоским животом, тинэйджеру, бросающему палки; а затем мотор начал перегреваться, и он выключил радио и медленно отправился домой, подобно живому мертвецу, сидящему за рулем древнего «ягуара» или «бенца». Ему нужен платок с начесом, который, кажется, должен лечить его колено, а еще нужно обернуть вокруг колена мороженый горох и подремать над книгой у бассейна, где, по крайней мере, все было его собственностью. Вылезая из машины, он сморщился от боли и перенес часть тяжести на правую ногу – горох и еще одна кодеиновая таблетка позаботятся об этой проблеме, и он отправился в обратный путь, ощущая пустоту внутри. Ему пришлось заняться поиском ключей, солнце давило на плечи, колибри, переливаясь всеми цветами радуги, весело порхали вокруг, пальмы вдоль дороги, по которой он шел, слегка покачивались под слабым дуновением ветерка, и тут он увидел, что задняя дверь открыта.
Это показалось ему странным, так как он был уверен в том, что закрыл и запер ее перед уходом. Кто не заботился о безопасности, так это Ким, – она оставляла свою сумочку на переднем сидении автомобиля, где ее всякий мог увидеть. Выбегая из дома с наполовину нанесенным гримом, она никогда не задумывалась лишний раз о том, что дверь позади нее осталась открытой, но он в этом отношении был тверд. Он никогда не забывал ни о чем, даже когда его мозг был забит маленькими белыми таблетками, которыми постоянно пичкали его доктора. Он никогда не оставил бы дверь открытой. Он не мог этого сделать. Следующая его мысль была о служанке – должно быть, она еще не ушла. Но, взглянув через плечо вниз по склону и за забор, на то место на городской улице, где она всегда парковала свою грязно-коричневую «короллу», он увидел, что там машины не было.
Он закрыл за собой дверь, думая о том, что ему надо поговорить с ней об этом, – о том, как уходить и оставлять дом открытым настежь, – этому нет никаких оправданий, даже если она совсем потеряла рассудок, думая о судьбе слонов или об операции на молочной железе, которую недавно перенесла ее сестра. На кухне, помучившись с открытием крышки баночки с прописанным ему лекарством, сконструированной таким образом, чтобы ее не смогли открыть дети, Эдисон извлек пилюлю и запил ее стаканом клюквенного сока. Он только потянул на себя дверь холодильника, чтобы достать горох, когда донесшийся сверху звук заставил его затаить дыхание. Это был тихий звук, издаваемый деревянными поверхностями, трущимися друг о друга, какой издает открывающийся ящик комода из старого, слегка рассохшегося дуба. Он не дышал до тех пор, пока не услышал легкий скрип – ящик задвинули обратно, и ответное эхо – выдвинули следующий.
Эдисон хранил дома три пистолета, три одинаковых «Smith amp; Wesson», – три 9-миллиметровых стальных орудия, два из которых никогда не стреляли. Он отправился за тем, что валялся в одном из отсеков кладовой, за грудой старых телефонных книг. Подержал его в руке какое-то время, прислушиваясь, затем убедился в том, что тот заряжен, снял пистолет с предохранителя и отправился вверх по лестнице. Стояла тишина. На стенах над ним пересекались тени, воздух был густ и наполнен медленно оседающей пылью, на оконном стекле виднелись следы от мух. Он был в своем доме, среди знакомых вещей, но все казалось ему странно искаженным и незнакомым, так как никогда прежде он не поднимался по лестнице своего дома с пистолетом в руке, – и все же он не ощущал нервозности или напряжения. Он представил себя охотником в лесу, в котором кондиционируется воздух.
Вот он прокрался в спальню – в хозяйскую спальню, в то место, где Эдисон в одиночестве спал на большой старинной кровати последние три недели, – там, спиною к двери, стоял человек, по движению его плеч было заметно, что он что-то перебирает. В голове Эдисона застучала фраза: «Копается в комоде». А затем еще одна – та, что он тысячу раз слышал по телевидению и сам использовал ее в таком количестве эпизодов «Дикой улицы», что и не сосчитать: «Стой». И теперь он произнес это слово голосом, напоминающим лай, и он не мог не добавить к нему эпитета, для вящего эффекта.
– Стой, ублюдок, – произнес он. – Стой, ублюдок!
И тогда Лайл, одетый все в тот же светлый европейского покроя костюм, что и вечером накануне, повернулся, опустив руки.
– Эй, приятель, – проговорил он, и в его голосе будто бы сконцентрировался весь солнечный свет в мире – никаких забот, никаких проблем. «И как вы произносите слово Калифорния?» – Я лишь зашел повстречаться с тобой, принял твое приглашение, помнишь о нем? Потрясающий домик. Я действительно рылся в твоем антиквариате, ты коллекционер, или его собирает твоя жена?
В руках Эдисона был пистолет. Пистолет, из которого он стрелял лишь один раз, в помещении, в ряд целей, выставленных для стрельбы – двенадцать попыток в час, и не было ни одной цели, которая оказалась бы достаточно большой, чтобы он смог попасть в нее. А, может быть, это был совсем другой пистолет? Может быть, он стрелял из того, что спрятан под раковиной в хозяйской ванной, или того, что лежит за портьерами в парадной гостиной. Пистолет был холоден и тяжел. Он не знал, что теперь с ним делать, и продолжал держать его в руке, словно подарок на вечеринке.
– Слушай, приятель, убери-ка эту штуку, ладно? Ты меня пугаешь.
На Лайле были двухцветные ботинки и стильный галстук, окрашенный вручную. Он откинул волосы со лба, и это движение выдало его – рука дрожала.
– Я хочу сказать, что постучался, и все такое, но никто не откликнулся, так? Ну, я и зашел подождать, так что мы могли бы поговорить о том, о сем – разве ты не так сказал: поговорить о том, о сем?
Тут в голову ему пришла мысль, что Лайл был точно таким же, как и парень на берегу, – только он вырос, все та же насмешка и ненависть.
– Ты, тип, – сказал Эдисон. – Ну, ты и тип, разве нет?
Вот перед ним – вздернутая губа, безжизненная пустота голубых глаз.
– Какой тип? Я не понимаю о чем ты, приятель, я хочу сказать, я пришел, по твоему приглашению, чтобы…
– Ты воруешь драгоценности. «Ловкий взломщик». Это ведь ты, не так ли? – мысль об этом оказалось
