я, я бы вообще не смог думать, и, кроме того, если бы это ее/мое мышление было бы совершенно неразличимо, у меня не было бы повода вносить это в свою книгу.
2. Теперь вступает мой несчастный брат Георг — Джорджио
А Джорджио, похоже, вовсе и не твой, а мой брат, говорит она, потому как носится по Триесту как полоумный. Вот сегодня, например, он уже написал статью для «Piccolo della Sera», дал уроки игры на пианино госпоже Норе Барнакль, мадемуазель Эмме Куцци и фройляйн Глобочник, потом побежал на встречу с Игнатием Галлахером в «Degli Specchi», а теперь ему пора на репетицию в «Filarmonica di Trieste», где он кому-то аккомпанирует, после этого он должен отнести розы баронессе Леониде Экономо, посетить доктора Джильберто Синагалью, который удалит ему зуб, отправиться на виа Донато Браманте к своей сопранистке, прямо с окровавленными губами и удаленным коренным зубом, расспросить у «Berlitz», не найдется ли для него какой-нибудь работы на следующей неделе, ну и, конечно, когда он поднимется сюда, на Сан-Никола, 32, на третий этаж, он уже не в состоянии будет даже сесть за стол, вот он и хлебает этот мой проклятый суп, стоя в дверном проеме между двумя комнатами, а пот летит с него хлопьями, как с загнанной лошади! И тебя не раздражает, что кто-то в нашем доме ест этот несчастный суп не за столом, не пользуясь салфеткой, не позволяя себе ни минуты отдыха? Вот ты и написал бы о нем правдивый реалистический рассказ, о том, как обстоят у него дела, и об этой его нервозности, написал бы о брате известного писателя, который пишет обо всем, но только не о брате этого самого писателя! Если у писателя есть брат, пусть даже и такой непутевый, как твой, было бы правильно вставить этого брата хотя бы в один рассказ, пусть он и твой родной брат, вот если бы у меня был хотя бы наполовину такой дурной брат, о нем бы все уже давно читали роман в пятьсот страниц мелким шрифтом! Я вынуждена позволять ему стоять в дверном проеме, хотя прекрасно знаю, как тебя раздражает, когда кто-то в нашем доме ест стоя, а ведь похлебав на бегу мой какой-никакой суп, Джорджио должен немедленно мчаться на Моло Сан-Карло к синьору Мойше Канарутто! Как будто Мойше Канарутто в состоянии поправить дела этого бегуна на короткие дистанции по этому несчастному портовому городу. И ты меня еще уверяешь, что эта беготня твоего брата вокруг Канарутто, доктора Синагальи и сумасшедшего ирландца Игнатия Галлахера, которому вообще нечего делать в Триесте, — все это вместе тебя нисколько не раздражает?! Эмма Куцци рассказала мне, что видела его однажды утром на виа Делла-Баррьеза в одной рубашке и в шляпе, а где он оставил другие части гардероба, ты можешь спросить у него сам. Разве это не подходящий сюжет для рассказа, который ты так хочешь написать, с тех пор как мы здесь поселились, где вообще-то нельзя жить, а вот там, где надо было бы жить, тебе никак не живется! Мы живем только там, где, по-твоему, жить хорошо, но как можно жить здесь, в этих проклятых портовых испарениях, я вообще думаю — хуже этого места в мире нет! И хоть бы ты использовал это место для описания всех этих испарений и твоего брата Джорджио, который носится по улицам без брюк, но ты считаешь, что для твоей книги будет куда интереснее описать пейзаж, в котором, как в истинном пейзаже, вообще нет никаких испарений, и брата нет, и никаких эпизодов без брюк тоже нет. Да ведь любой писатель, который живет в таком идиотском месте, в каком живем мы, может только мечтать увидеть такую сцену, в которой, помимо других, участвует и его родной брат со своей неуемной фантазией, которая куда фантастичнее фантазии самого фантасмагорического писателя, как австрийского, так и любого другого. Несчастная твоя мать Термина и еще более несчастный отец Альфред, если учесть еще и его инженерский взгляд на вещи! Конечно, с таким инженерским взглядом, который ты унаследовал от отца, ты не в состоянии описать фантазерство Джорджио, которое, к сожалению, досталось ему от матери. Наверно, лучше было бы, чтобы Джорджио сел писать роман о себе, а ты бы взялся за свои политехнические эксперименты и изобрел бы какое-нибудь устройство для домашнего хозяйства, пусть даже самое неупотребимое! О, если бы хоть малая доля маминой фантазии досталась тебе и хоть немного папиного инженерского разума перешло к Джорджио! Но он фантазирует, не имея таланта, для того чтобы эту фантазию хоть как-то использовать в каком-нибудь искусстве, а ты, у которого таковой талант якобы имеется, ведешь себя как инженер, тебя ничто не волнует, даже тогда, когда стал бы беспокоиться и нервничать самый никчемный инженер-политехник! В каждой семье есть свои проблемы, но в абсолютно приличной семье дела обстоят хуже, чем в любой другой. Так что, похоже, — чем приличнее семья, тем хуже в ней дела, вместо того чтобы было наоборот. Ведь каждая неблагопристойная семья старается выглядеть попристойнее, а в той, которая полагает, что она и без того пристойна, один начинает писать романы, что само по себе вроде и неплохо, а другой сын никак не может ни на чем остановиться, то на одно бросается, то на другое, а чем все это закончится — только наш дорогой Боженька знает!
Придется мне, видно, самой написать этот проклятый рассказ о твоем брате — «Мой брат Джорджио и его безумные гонки по городу Триесту в поисках удовольствий». Из чего следовало бы: от этих гонок, если отбросить отдельные их неудобства, он получает гораздо больше удовольствия, чем то, которое ты якобы получаешь, сидя за столом в своей комнате, где ты к тому же ничего не пишешь такого, о чем бы следовало писать! И это твое сидение будто бы неотделимо от состояния душевного покоя, без которого не может жить ни один автор, но я ведь вижу, что о душевном покое здесь не может быть и речи, потому что ты нервничаешь, как мало кто нервничает, хотя, глядя со стороны, можно подумать, что тебя просто ничто в мире раздражать не может! Джорджио ничуть не мешает ни то, что ему вырвали самый большой зуб, ни то, что он должен бежать с цветами к госпоже баронессе, а у тебя никогда ничего не болит, тебе всегда всего хватает, хотя, правда, я никогда от тебя не слышала, что у тебя ничего не болит и что тебе всего хватает, но ты и не говорил никогда, что получаешь от этого удовольствие. Я бы, например, если бы у меня никогда не болела голова, хвасталась бы перед всеми — надо же, вот у меня никогда не болит голова, а ты — ни слова ни о головной боли, которая тебе незнакома, ни о том, что у тебя никогда не болел ни один зуб, который болит куда сильнее, чем что-либо другое в организме человека! К сожалению, мир устроен так, что тому, у кого чего-то нет, то, что у него этого нет, кажется ему совершенно нормальным, а если ему что-то мешает, он на это что-то не обращает внимания, несмотря на все неудобства, которые могут даже испортить человеку всю жизнь. Но раз уж ты настолько счастлив, что тебе ничто не может испортить жизнь, то хоть признайся в этом, написав небольшой рассказ под названием «Мне ничего не портит жизнь» и не заставляй меня постоянно думать о том, что тебя все-таки в жизни что-то огорчает, да только я никак не могу догадаться, что же такого неприятного было в твоей жизни! Каждый писатель имеет право скрывать часть своей личной жизни, но то, что писатель скрывает почти всю свою личную жизнь от собственной жены, — это уж нечто совершенно невероятное для писателя!
3. Мое отношение к возникшей в результате этого ситуации
Я просто не хочу расстраиваться из-за кого-то, кто живет так, или иначе — то есть так, чтобы мне из-за этого приходилось бы расстраиваться — вот я и не расстраиваюсь! И если уж этот кто-то, пусть даже мой родной брат Джорджио, не расстраивается из-за того, как складывается его собственная жизнь, то почему я, несмотря на то что прихожусь ему родным братом, должен расстраиваться из-за его образа жизни и из-за того, что его это — совершенно очевидно — нисколько не расстраивает? Вот что я пытаюсь объяснить профессору психиатрии, хотя лично у меня нет никакой потребности разговаривать с ним как с профессором этой науки с пьяцца Гранде, но я знаю, что у кого-то есть немало оснований поговорить спокойно и обстоятельно с этим самым профессором, поговорить без этой своей нервозности, а в результате я оказываюсь в ситуации, весьма привычной для каждого такого профессора: у него нет никакой нужды беседовать со мной, он даже не обращает никакого внимания на мои попытки описать несчастного другого человека, для которого все это, на мой взгляд, крайне важно, вместо этого профессор решает изложить мне свою личную проблему возникшего невроза, который вызвал не кто-нибудь, а я своим вторжением, рассказывая о чужой нервозности, как о своей собственной. Он уже сыт по горло такими лживыми нервозными идиотами, которые сами не нервничают и не впадают в нервозность по всякому поводу, а только волнуются по случаю возникновения нервозности у совершенно посторонних людей, которые на самом деле нервничают куда меньше, чем это кажется другим людям! Если уж кто и взаправду нервничает в
