29
Странно, но подполковник больше не пришел. Зато давешний переводчик спустя пару дней навестил его и, растянув губы в вежливой улыбке, объявил:
— Ну, господин Зданович, вашим э… зломучениям приходит конец. Мы связались с российским посольством, и посол выразил готовность забрать вас. Рады?
— Рад, — заверил Николай. — Послушайте, извините, не знаю вашего имени…
— Лес. Лес Гарви, — с готовностью сообщил молодой человек.
— Послушайте, господин Гарви, что со мной? Что говорит доктор?
Лейтенант приблизился к кровати и, все так же улыбаясь, проговорил:
— О, ничего серьезного. Доктор говорит, что ваше состояние объясняется длительным нахождание… э… нахождение в неблагоприятные условия. Подвал, плохое питание, неподвижность — ну, в общем, такое. Все можно поправить правильное лечение и время. Вы, насколько я известно, уже встаете с вашей кровать, да?
Да. Это было единственным, чего ему удалось достичь за последние несколько дней. Он понимал, что рано или поздно американцы известят российское посольство, и встанет вопрос о его отправке в Россию. Он не может, просто не может предстать перед Аллой разбитым и немощным, как древний старик!
Стискивая зубы, он поднимался и, опираясь на плечо медсестры, медленно преодолевал несколько шагов до туалетной комнаты, чувствуя, как раскачивается под ногами покрытый салатовым линолеумом пол. После такой «прогулки» Николай чувствовал себя так, словно преодолел бегом несколько километров: бешено колотилось сердце, дрожали ноги и руки, тело покрывалось испариной.
— Так что, готовьтесь, — не получив ответа на свое «да?», проговорил Гарви и скрылся за дверью.
Готовиться? Как готовиться? Он всегда готов — как пионер из советских времен. Неужели он увидит свою Аллу?
Он вспомнил их последнюю ночь вместе…
30
Она вспомнила их последнюю ночь вместе.
Накануне Алла видела верстку подготовленного «Арт-плюсом» поэтического альманаха — того самого, которому она и была обязана своим знакомством с Ником.
— Когда ты вернешься, ваш сборник уже выйдет! — попыталась обрадовать она его.
— Какой сборник? Ах, да, конечно, — рассеянно проговорил он и добавил: — Такие вещи обычно никто не читает — кроме самих авторов.
— А
В ответ он слегка сжал ее руку.
Ник был нежен. И грустен. Как будто предчувствовал, что они больше не увидятся. Или действительно предчувствовал?
Он взял гитару и начал петь:
Ник сочинил эту песню давно и однажды уже пел ее, но сейчас ей показалось, что она написана именно для этого дня — их последнего дня вместе.
Он не взял ее, как обычно, жестко и напористо, а овладел ею робко, как подросток. Он не рвал на куски ее тело, не колол жесткой щетиной ее щеку, напротив, был тщательно выбрит, нежно целовал ее лоб, глаза, плечи, грудь. Он шептал ей только одно слово: «Аллочка… Аллочка… Аллочка». А других было и не надо, потому что в одном умещалось все: тепло, любовь, горечь последней встречи.
Она заплакала — беззвучно, незаметно, как ей казалось. Но он почувствовал губами мокрую соленую щеку.
Они говорили долго, как будто хотели наговориться «про запас» — на те долгие месяцы, когда они не будут вместе.
Ник нажал подсветку часов. Было двадцать минут первого.
— Давай спать, — проговорил он. — Завтра рано вставать.
Неожиданно в наступившей тишине прозвучал высокий печальный звук, заставивший ее вздрогнуть.
— Что это?
Он опустил руку, нащупал гитару, лежавшую рядом с кроватью.
— Струна лопнула.
«Недобрый знак, — подумала она. — Как будто…» — Она заставила себя не продолжать эту мысль.
Потом они заснули, Ник — на спине, Алла — уткнувшись лицом в изгиб его худой руки.
Утром он выпил чашку кофе, вызвал такси. Застегнул все «молнии» на уже полностью упакованной сумке и остановился у двери, не зная, что сказать, когда все сказано.
Она — тоже.
— Так мало берешь с собой? Всего одну сумку?
— Нищему одеться — только подпоясаться, — усмехнулся он.
— А
— Вчера утром. Для
Он наклонился, поцеловал ее в губы. И ушел…
31
Перед ним стоял, опираясь на палку, высокий, очень худой мужчина. Его кожа носила землистый
