Она подросла, пошла в школу, и та первая боль забылась. Потом произошло второе горе: в седьмом классе она влюбилась в мальчика из восьмого. Как водится, первая любовь осталась безответной: объект Аллиных вздыханий даже не замечал ее. И опять ей показалось, что пережить это невозможно. Оказалось, возможно.
Когда она стала взрослой, ей открылось, что бывает другое горе: глубже, страшнее, невыносимее.
Приговор врачей после того ДТП. Предательство мужа. Гибель Ника.
Если бы только было можно, она отдала бы сейчас тысячу кружек с Микки-Маусом за одну минуту с Ником. Или сто своих бывших мужей.
С тех пор, как она получила электронное письмо из Пакистана, время остановилось. То есть, если посмотреть на часы или календарь, оно, конечно, шло, но остановилось ее
Алла все чаще задавала себе вопрос: зачем жить дальше? Ради чего или кого?
И окружающие заметили перемену: она стала невпопад отвечать на вопросы, невпопад улыбаться — да и улыбка выходила такой же бледной, какой была теперь она сама, она возвращала плохо вычитанные тексты, и замредактора был вынужден сделать ей не одно замечание. Она ловила на себе встревоженные и вопросительные взгляды коллег, Валентины, но объяснить им ничего не могла: услышав про застывшее на месте время, ей, может, вслух и не посоветовали бы обратиться к психиатру, но подумали бы об этом точно.
А потом вдруг время пошло опять — словно кто-то подтянул гирьки и качнул маятник стоявших часов.
Алла поставила фото Ника на тумбочку.
Зачем жить дальше? Этого вопроса для нее больше не существовало.
Потому что
34
После обеда Захарченко зашел в гостевую комнату, находившуюся на втором этаже посольства. В руках у него было несколько листков бумаги. Бывший заложник лежал на кровати поверх одеяла, прикрыв полотенцем лицо, и, похоже, дремал. Тихо жужжал потолочный вентилятор.
Услышав шаги, Зданович сбросил полотенце и сел. Потер лицо. Выглядел он по-прежнему плохо. Сунул ноги в свои расшнурованные армейские ботинки.
— Ну, как, отдохнули немного? — спросил Захарченко.
— Да, спасибо, — Зданович повесил полотенце на спинку кровати и указал на единственный стул. — Садитесь.
— Поели? — посол заметил на тумбочке тарелку с недоеденной яичницей и куском хлеба, стакан, бутылку воды. Чрезмерным аппетитом гость явно не страдал.
— Да. Поел. Ваш э… не Сергей, а другой…
— Это наш завхоз, он же по совместительству и повар, Александр Дмитриевич.
— Да… — Зданович помолчал. — Ну, задавайте вопросы.
— Просто расскажите, что с вами произошло, — предложил посол.
— Я сам из Беларуси, геолог по профессии, работал в Лахоре на проектировании плотины «Калабах». Вместе со мной было еще двое российских консультантов. Нас подкараулили по дороге на работу э… двадцать шестого февраля. Водителя застрелили, нас троих взяли в заложники. Ночью вывезли из города. Привезли в Вазиристан, приграничный с Афганистаном район. Держали там в какой-то деревне почти месяц. С нами сидел еще один заложник, голландец. Фамилии не помню, мы звали его просто Саймон. Потом пакистанская армия провела операцию. Не знаю, хотели ли они освободить именно нас или случайно наткнулись на дом, где нас держали.
Захарченко понимающе кивнул. В конце февраля средства массовой информации многих стран действительно немало говорили и писали о похищении трех российских специалистов в Пакистане.
— Как раз за минуту или две до атаки меня вывели в туалет. Да какой там туалет… Просто яма в дальнем конце двора. Спецназовцы бросили во двор дымовые шашки. И Мусса — тот пакистанец, что вывел меня, — воспользовался этим и смог убежать. Вместе со мной. Если бы я пытался сопротивляться, он бы пристрелил меня.
«А вот это уже вызывает вопросы», — подумал посол.
Примерно месяц спустя СМИ сообщили о гибели всех троих при попытке освобождения. И вот теперь перед ним сидит человек, который утверждает, что остался в живых? Гм… Как это понимать? Недаром американцы заподозрили что-то. В одном можно не сомневаться — это действительно русский, вернее, белорус. То, что у его собеседника белорусский акцент, Захарченко знал точно: он с юности помнил это энергичное «г», звучащее почти как «хэ», и очень твердое «ч» — один из его близких друзей, сокурсник по МГИМО, с которым он три года делил комнату в общаге, был родом из Белоруссии.
Захарченко осторожно кашлянул.
— Значит, вам удалось спастись? Вас не преследовали?
— Нас не преследовали. Вероятно, потому, что было обнаружено три трупа заложников — именно столько, сколько они разыскивали и пытались освободить. О четвертом, об этом Саймоне, по-видимому, не знали. Но третий труп принадлежал именно ему.
— И после этого вас переправили в Афганистан? Зачем?
— Мусса искал место, где меня можно было спрятать. В той деревне сделать это было уже невозможно: там, как он выразился, завелся предатель.
— Он, этот Мусса, говорил по-русски?
— Да, и довольно неплохо. Рассказывал, что в афганскую войну научился у пленных советских солдат. Так вот: он решил на время оставить меня в отряде афганского полевого командира э… Абдул… короче, какого-то там Абдуллы. Они, Мусса и этот Абдулла, были хорошо знакомы, когда-то воевали вместе. Отряд находился на пакистанской территории, но Мусса не ожидал, что Абдулла уйдет через границу так скоро: в том районе готовилась какая-то крупная операция пакистанских войск. Мусса остался в Пакистане, уж не знаю, зачем, но наверняка рассчитывал, что Абдулла сохранит меня для него, так сказать, в целости и сохранности, — Зданович криво усмехнулся.
Через несколько дней отряд был атакован американцами. Большая часть моджахедов ушла, оставили лишь несколько человек для прикрытия. Им было не до меня, уходить надо было быстро, шел бой. Силы, конечно, были неравные, и скоро американцы перестреляли моджахедов, прикрывавших отход. Нашли меня, перевезли в военный госпиталь. Все, пожалуй.
Воцарилось молчание. Захарченко с каким-то брезгливым сочувствием смотрел на своего собеседника. И тот понял это. Налил полстакана воды, достал из кармана своей военной куртки пачку каких-то таблеток, достал одну, положил на язык, запил.
