Грин втащил девку в комнату, оставил лежать на полу и включил свет. Иван вошел следом. При ярком электрическом свете вампирша выглядела гораздо более потрепанной, грязной, больной и усталой, чем в сумраке, но синяк на скуле начал выцветать. «Восстанавливается, — подумал Иван с гадливостью. — Жаль, что у „беретты“ рукоять не посеребренная».
Он окончательно перестал видеть в существе, вымазанном черной кровью, женщину, девушку, что-то, связанное с любовью, с сексом — даже с похотью. Он ненавидел эту гадину — и ждал момента, когда можно будет отрезать ей голову и увезти мерзкий труп подальше отсюда.
Грин сел в кресло. Куртка на нем была расстегнута и распахнута так, что виднелась тельняшка — Иван подумал, что Грин похож на десантника времен Великой Отечественной, который собирается допрашивать фашистку. Девка улеглась на полу поудобнее, взглянула на Грина с любопытством.
— Как звать? — спросил Грин.
— Кого? — спросила вампирша, улыбнувшись окровавленными губами.
— Как меня — я и сам знаю.
— Лукс.
— Что за Лукс?
— Так меня зовут Князья. Вообще-то, это моя фамилия… при жизни.
Грин и Иван переглянулись. Они слушали вампира первый раз, и услышанное было не очень-то понятно.
— Князья — твои хозяева? — спросил Грин.
— Хозяева Ночей. У меня нет хозяев. О, храбрый юноша, мистер Ван Хельсинг, сними, пожалуйста, наручники, я не могу разговаривать, мне ужасно больно. Тяжело сосредоточиться.
— Нет хозяев? А дьявол? — у Грина был вид человека, поймавшего на слове.
Девка рассмеялась.
— Ты хотел порасспрашивать меня о дьяволе, Илья? Я его никогда не видала и нет надежды. Мало кто из Князей верит в эту… сказку.
Лицо Грина окаменело, глаза сузились. Иван подумал, что Грин просто взбешен, но он спокойно сказал:
— Если такая проницательная, что ж меня Грином не назвала?
— Я думала, ты не любишь прозвищ, — сказала девка. — Что такое «Грин»? Тебя так звали твои… хозяева?
— Она издевается? — спросил Иван, взглянув на Грина. — Может, влепить суке, чтоб говорила по существу?
— Погоди, — Грин несколько секунд молчал и разглядывал вампиршу. — Ладно. Как тебя звать по- настоящему?
— Кому это интересно? — девка пожала плечами и ее лицо дернулось от боли. — Антонина Львовна Лукс. Это было давно.
— Когда?
— Невежливо спрашивать даму о возрасте, — сказала вампирша, усмехнувшись, и добавила после паузы. — С июля тридцать восьмого. Доволен?
— Тогда издохла?
—
— Куда, на хрен, ты перешла? Говорить по-человечески разучилась?
Вампирша вздохнула и подтянула к себе раненую ногу.
— Наивничаешь, Ван Хельсинг? Ты не знаешь, что такое Инобытие? Ты? Ты ведь уже умирал…
Грин сощурился.
— Ну и что? Я — живой!
Девка потянулась всем телом, стараясь как можно меньше двигать закованными руками.
— В некотором роде. Но не настолько, как думаешь.
Грин нагнулся к ней так низко, что Иван испугался за его лицо:
— А ты думаешь, что тебе сейчас больно, бедная сучка? — спросил он проникновенно. — Совершенно напрасно. Ты понятия не имеешь, что можешь узнать в этом направлении…
Вампирша улыбнулась неожиданной улыбкой, теплой, похожей на человеческую — только клыки ее выдавали:
— Ну почему же, Грин. Я знаю. Как ты думаешь, для чего я искала тебя нынешней ночью?
Грин рассмеялся коротким злым смешком, а Иван, впервые за время их ночных странствий, до конца, телом, кровью и костями, уверовал в дьявола и его силу.
Искала? Либо ложь, либо хуже, чем ложь.
— Я не знаю, — сказал Грин. — Если только ты вправду меня искала. Чтобы убить?
— Нет, — девка развалилась по полу и снова потянулась, как кошка. Обугленная кожа на ее запястьях задымилась, но лицо выражало болезненную мечтательность и казалось очень одухотворенным. Иллюзия высшей пробы, подумал Иван и содрогнулся. Замечательная иллюзия. — Видишь ли, — продолжала вампирша, касаясь ботинка Грина кончиками пальцев, — мы с тобой принадлежим Предопределенности, Ван Хельсинг.
— Божий промысел? — спросил Грин насмешливо.
— У каждого — свое время жизни и время смерти, — сказала вампирша. — Отказался от легкой смерти, экселенц?
Иван слушал и ужасался силе дьявола. Гадина не просто читала мысли. Она каким-то образом видела гриново прошлое. Иван чувствовал, что вампирша наступает своими словами на самые больные места. И эта шлюха дьявола еще пытается всех уверить, что дьявол — сказка! Да вот же именно то, о чем говорили батя и Грин вместе — иллюзия, соблазн и провокация. Иван ждал, что Грин заставит вампиршу замолчать, но Грин слушал и улыбался. В этом было нечто абсолютно неправильное.
— И откуда ты все знаешь? — спросил Грин якобы игриво. — От дьявола, которого нет?
— Ах, будто мне неоткуда узнать, — фыркнула вампирша. — Скольких ты касался, Грин? Со сколькими обменялся силой? Скольких отпустил? Да о тебе
Лицо Грина становилось все напряженнее. Он облизывал и кусал губы, крутил перстень, но не перебивал; только когда девка умолкла, медленно проговорил:
— Мне хотелось бороться со злом…
Вампирша улыбнулась нежно и чуть снисходительно.
— Тебе, возможно, хотелось бороться со смертью и с порядком вещей… «Таков наш жребий, всех живущих — умирать», — вот что тебя грызло, это понятно. Только дело не только в этом. Тебе хотелось охоты. Вампирской охоты.
Ивана передернуло. Он стиснул в кармане рукоять ножа — но Грин только порывисто вздохнул и тихо сказал:
— Я не такой, как вы!
— Это точно, — сказала девка. — Ты еще живой, хоть уже рядом с Инобытием. Но в сущности, у нас много общего. Мы все блюдем Кодекс. Есть такая штука…
Грин еще сильнее подался вперед. Кивнул.
— Так вот, — продолжала вампирша. — Мы слышим Зов уставших людей… а ты… ты ведь имеешь претензию отпускать Хозяев? — и хихикнула, тут же скривившись от боли.
— Вообще-то, вы все и так мертвые, — сказал Грин. В его тоне появилась странная растяжка, он дышал глубоко и медленно, как человек, пытающийся успокоиться. — Все логично, нет?
— Ты же знаешь, зачем нужны вампиры, экселенц, — вампирша оперлась на локти, снизу вверх заглядывая ему в глаза. — Ты помнишь — тот парень, в горах, он ведь пришел, чтобы помочь тебе, насколько это было в его силах. Облегчить твои муки. Ты ведь мысленно звал на помощь, правда? Только тебе не такой помощи хотелось, ты был морально не готов — и упорно считал смерть страшным злом. Тебя учили выживать любой ценой — сама мысль о том, что смерть может быть благом, не укладывается у тебя в