Пока собеседник что-то ей объясняет — слышен его хриплый, ласковый, насмешливый голос, — она вертит в руке большую блестящую зажигалку и в конце концов роняет ее на пол.
— Наверное, он был очень худым, — говорит она, — как еще он мог туда провалиться. А я не чувствую себя живой, поэтому и вижу их каждый день. — Она переводит дыхание. — С удовольствием, только листьев еще нет.
Попрощавшись и положив трубку, она прижимается лбом к стеклу и сидит неподвижно. Зажигалка так и остается лежать на полу.
«Остаемся баксовать…» — тихо, перевирая слова, но не фальшивя, Лиза подпевает радио. В маленьком баре днем солнечно, пусто, хорошо проветрено. На стенах висят фотографии: кирпичная стена, голое плечо, битое стекло. В углу — ведущая на второй этаж лестница. За стойкой Лиза, в желтом коротком свитере, перетирает стаканы сухим полотенцем.
За угловым столиком у окна сидят трое: один — бледный, другой — лысый, третий — надменный, как персонаж романа. Они пьют водку и томатный сок. Стеклянный кувшин с соком стоит на столике прямо на каких-то бумагах. Проходя сквозь сок, солнце окрашивает бумагу в багрец и пурпур.
— Пишешь как пишешь, а понимают тебя как хотят, — говорит бледный. У него все еще сонный вид, свитер с открытым воротом надет на голое тело. Он делает движение плечом, словно хочет почесать спину.
— Ты просто не умеешь рассказывать историю, — говорит надменный.
— Я писатель, а не стукач, — говорит писатель.
— Нет, — говорит лысый, — а как же…
— Не нужно современных имен, — говорит писатель раздраженно и быстро. — Они мне все равно неизвестны.
— Это профессиональное, — говорит надменный.
— Я написал рассказ о человеке, у которого ногти растут так быстро, что приходится подстригать их два раза в день, — говорит писатель.
— И что с ним происходит? — спрашивает лысый.
Писатель отмахивается и выпивает стопочку.
— Или вот, — говорит он, — один хороший человек был женат на стерве. И они жили долго и счастливо. У них были красивые дети.
— А это из чего следует? — спрашивает лысый.
— А должно?
— Разумеется, — говорит надменный. — Ты сделай так, чтобы и начало было, и конец, и причинно- следственные связи, а не где надоело, там и бросил.
— Один мужик, — говорит писатель свирепо, — решил написать другу в Нью-Йорк. Он покупает на почте чистый конверт, вкладывает его в газету или журнал и идет домой, но по дороге теряет — журнал есть, а конверта нет. Этот конверт находит другой мужик и сначала радуется, но дело в том, что у второго мужика совершенно никого нет за границей. Некому писать. А конверт есть. Тогда он решает написать какой-нибудь знаменитой личности. Я еще не решил кому, но вообще-то это будет порнографический роман. В письмах.
— А тот первый мужик, он будет в сюжете? — спрашивает лысый.
— Какой может быть сюжет у порнографического романа? — говорит писатель.
— Работа почты, — говорит надменный.
— Там будут взаимоотношения или только письма? — спрашивает лысый.
— Ну да, — говорит писатель. — Это будет порнографо-психологический роман.
— Что-то мне это напоминает, — говорит надменный.
— Ты враг и зануда, — говорит писатель, — а я — будущее родной литературы.
— Боюсь, — говорит надменный, — что у родной литературы только одно будущее: ее прошлое.
— Все так плохо? — спрашивает лысый.
— Представь себе стадо второстепенных писателей, — говорит надменный, — беспокойно поглядывающих то направо, то налево в поисках вожатого. Но вожатого нет, и им остается топтаться на месте и лягать друг друга. Читатель одержим недоверием и хочет видеть, а ему бесконечно повествуют. — Он делает глоток. — О всякой ерунде, — добавляет он после глотка.
— Можешь не верить, — говорит писатель, — только зачем же ты ругаешься?
— Называю вещи их именами.
— Одно имя ты уже назвал, — фыркает писатель. — Обругал печатно дурака дураком и думает, что ему за это медаль привесят. Ну жди, привесят. Посмертно.
— Опасно быть критиком, — говорит лысый.
— У всех свои неприятности, — говорит писатель.
— Да, но он подал на меня в суд, — говорит надменный. — За клевету и оскорбление достоинства.
— И как суд будет выяснять, дурак он или нет? — спрашивает лысый.
— А презумпция невиновности? — говорит надменный. — Это мне придется доказывать, что он дурак, а не ему — что он умный.
Писатель фыркает в стакан.
— Лучше бы я назвал его мудаком, — говорит надменный грустно. — Попробуй-ка он опровергни.
Когда они допивают и встают, бледный и лысый оказываются очень высокими рядом с надменным. Надменный человечек непоправимо плюгав. Но у него прямая спина, вздернутый нос, быстрые глазки, и он гневно смотрит вслед неосторожно задевшему его толстому молодому человеку с кожаным рюкзаком. Лысый поспешно дергает надменного за рукав.
— До свидания, Лиза, — говорит писатель.
— Всего хорошего, — говорит Лиза. — Приходите.
Она облокачивается на стойку и задумчиво смотрит в угол.
В углу узкая лестница, и эта лестница ведет на второй этаж. Если подняться туда, окажешься в книжном магазине. Стеллажи с книгами полностью закрывают три стены; в центре стоит большой стол, на котором книги разложены стопками. В четвертой стене два окна, рядом с одним из них — новенькая касса, рядом с другим — неформатное кресло, как будто только что со свалки. В кресле спит облезлая кошка, а на его подлокотнике сидит, съежившись, продавец — щуплая персона неопределенного пола, возраста и потенциала. Одно плечо у персоны значительно выше другого, а глаз не видно за блестящими стеклами маленьких круглых очков. Повинуясь необъяснимому порыву, персона протягивает костлявую длинную руку и энергично барабанит пальцами по подоконнику, но тут же сжимает пальцы в кулак, а кулак подносит к собственному носу: то ли погрозить, то ли понюхать. Вздернутое плечо вздрагивает.
Не обращая на продавца внимания, вдоль стеллажей ходят обритая наголо девушка и толкнувший надменного критика толстяк.
— Она должна здесь быть, — говорит девушка. — Мы просто не знаем, как она выглядит.
— И как мы ее найдем?
— Думаю, она просто попадется нам на глаза.
— Интересный у вас способ искать нужные книги, девица Пухова.
— Не хуже прочих, студент Соколов.
Оба смеются.
— Александра точно чокнутая, зато на семинарах весело, — говорит студент Соколов. — Только знаешь, Даша, ничего мы таким образом не найдем.
— Тогда спустимся и выпьем пива.
— Мы собирались вернуться на четвертую пару.
— Чего ради? — говорит девица Пухова надменно. — Я поэтику знаю получше этого дебила. Смотри- ка, Синичкина новая книжка.
— Вот уж кто дебил, — говорит студент Соколов.
Они разглядывают книгу в ярко-желтом глянцевом супере. В солнечном луче книга горит как фонарик — слепящим, тревожным, желтым светом. Луч дробит воздух в пыль, плавит книги на полках — теперь это не ряд книг, а ряд пестрых пятен: зыбких, меняющих очертания, сливающихся в одно. Цветными каплями
