- Спокойно, солдат, спокойно! - В хату ступили двое военных, держа наизготовку автоматы. Второй военный тут же спятился, вышагнул за порог и остался в проеме двери.
- Где же вы раньше-то были?!
- В другом месте были.
- Не поспели? - засветив лампу, выкладывал я на стол документы перед лейтенантом, с головы до ног устряпанным грязью. - Все-то мы опаздываем, всето у нас делается не к месту да не к разу, - корил я военного.
- Не поспели, солдат. К сожалению, не поспели, - просматривая мои бумаги, вздохнул лейтенант. - Не скули. Не до тебя.
- Что там? - кивнул я на окно, хотя ответ уже знал заранее, боялся его, но надеялся ошибиться, на чудо опять надеялся.
- Худо, солдат, худо. Совхоз, урожай - все сожжено.
- А люди? Люди-то хоть спаслись, убежали?
- Никто. Ни одна душа не спаслась. Ночь же. Все спали. Все перебиты... Директора с семьей подперли в дому и сожгли живьем.
- И Вовку?! - вскрикнул я. - И малыша?!
- И малыша.
- И девчонок?
- Фрицевских подстилок изнасиловали и тоже перебили, сколько-то увезли с собой в лес. Про запас. И лошадок твоих угнали... - возвращая документы, снова вздохнул лейтенант. - Утром мы эту падаль зажмем в лесу. Они и лошадок перебьют, и девок истребят... Совсем осатанели. Ты вот что. До рассвета никуда. Всюду наши патрули по дорогам и селеньям - еще застрелят, не разобравшись в потемках. Пароль: 'Прибой'. Ответ: 'Жасмин'. Если не ответят, значит, под видом патрулей расползаются по углам оборотни лесные. Топчи их лошадью и скачи дальше. Оружие выдать, к сожалению, не можем. - И еще раз осветив хату фонариком, покрутил головой: - Ну и берлогу ты себе выбрал! - и уже с улицы крикнул мне: - Домой подавайся! Домой!
'Сидите по селам! Самогонку жрете! - хотелось заорать мне. - Потом 'Жасмин' вам! Домой скачи!' Вовка! Во-о-овоч-ка-а! - успевший сказать миру всего четыре слова, и няня, и мама его Лариса, и добрейший Вадим Петрович, так явственно напоминавшие мне защитников Белогорской крепости и разделившие горькую их участь через сотню лет... Милые мои! Мученики русские. Да когда же судьба-то будет милостива к нам? Ведь совсем недавно, вчера вечером, сидели, гутарили, мечтали о будущем - и вот... Да неужели это правда? Изабелла, бедная девчонка! Небось терзают тебя в лесу, галятся над тобой пьяные самостийщики?.. За чьи же это грехи тебе такие муки? Разве для этого предназначено было тебе родиться, выжить? Люди! Люди! Разве мало вам того моря крови, того моря слез, что мы пролили за войну?
Мимо хаты в заросшую на всполье дорогу прошел бронетранспортер, легкая самоходная пушка, несколько крытых машин с солдатами, молча курившими или дремавшими под брезентовым тентом.
Утром, еще по росе, я выехал из селения Подустань и услышал за полями, за обрезом земли, на котором исходным дымом курился совхоз, как гулко ударила раз-другой пушка и донесло издалека звуки разрастающегося боя.
Неспорым шагом ехал я по обочине дороги, сбивая росу с наклонившихся колосьев и кустов, и не чувствовал холодного мокра, глядел, как восходит солнце в той стороне, где утихала стрельба, как плавно и мирно кружится над холмами птица, орет просыпающееся жадное воронье, рассаживаясь по скирдам, как табунки щеглов и овсянок с треском, будто трассирующие пули, разлетаются во все стороны перед конем.
'Господи! - стоном стонало мое сердце. - Если ты есть, как же ты допускаешь такое? Неужто люди натворили так много худого и страшного, что ты нас уже не прощаешь; или не поспеваешь за нами, говноедами и зверями, углядеть? Но ты же вездесущ! До какого предела, до какой черты ты нас допустишь? Иль кара твоя справедливая уже свершается повсеместно? Но Вовкуто, Вовку-младенца за что, Господи-ы- ы?!'
Я два или три дня лежал в конюховке пластом. Слава Каменщиков отнес на демобилизацию мои документы в штаб части, сдал их, принес еды и бутылку водки. 'От самого Котлова!' - сообщил он. Страшная весть уже достигла и Ольвии. Майор Котлов не велел меня трогать, приказал даже выдать какие-то деньги - за командировку. Работы у почтовиков не стало. Река писем иссохла, лишь вялые ручейки заносило еще в пустующий, гулкий зал сортировки. Многие письма уже ехали вдогон солдатам и офицерам, отпущенным по домам. Те письма, у которых не было обратного адреса, актировались и сгорали в костерке за зданием начальной школы. Ветер разносил огарки страниц по косогору, на тех огарках все еще жили, разговаривали с отцами, матерями, братьями и сестрами, с невестами и женами, с заочными симпатиями люди русской земли, посылали еще ответы от мертвых к живым и от живых к мертвым.
Я купил на командировочные деньги водки, пил с друзьями и без друзей, пил до бесчувствия. Убегал за Ольвию, в поля и кричал, кричал в сторону совхоза 'Победа':
- Во-о-овка! Вовочка-а! Отзовись! Покличь дядю! Беллочка! Простите нас! Простите меня-а...
Майор Котлов признал белую горячку, дал приказание привязать гуляку к койке. Когда я отошел, командир и отец наш велел мне сходить в баню, после чего провел со мной личную беседу с упором на то, что война горя породила много, его ни слезами, ни вином не зальешь! Что нельзя мужику раскисать. В данной ситуации следует рукава засучить - и за дело браться. И назначил меня с реденьким уж отрядом солдат помогать восстанавливать опытную овощефруктовую семенную станцию, необходимую сельскому и народному хозяйству.
Виталя Кукин вручил мне письмо.
- От Любы, - по-старушечьи поджав рот, отчего он сделался еще ширше, сказал начальник сортировки. - От Любови Гавриловны - перед отъездом передать велели-с.
В нарядном конверте оказался лакированный квадратик, и на нем одно лишь слово: 'Сер-реж-жа-а-а-а!' - ниже - циферки, которые я сперва принял за число и месяц, но то оказался номер телефона. Через Кукина мне была передана просьба: как только я вернусь с отгона, написать ей письмо, длинное-предлинное. Я, человек отзывчивый, сел во время дежурства и написал Любе письмо, с шуточками, с прибауточками, с попыткой освежить мысли слогом, в котором я так наблатыкался, переписываясь на фронте с заочницами. Вот примерный образец моего фронтового творчества.
'И дни, и ночи в небе гудят наши краснозвездные соколы, а на земле снова весна! Снова цветут сады и где-то заливаются соловьи, томимые любовным призывом. Но у нас поют пули, одни только пули и 'до смерти четыре шага', однако, не глядя на это, мы беспощадно сражаемся с врагом, стремительно идем вперед на запад и твердо помним слова прекрасной песни: 'Кто ты, тебя я не знаю, но наша любовь впереди' и т. д.
Вот и подстерегла меня любовь, да еще и Гавриловна. Хи-и-итрая баба! Умеет тушить пожары без брандспойтов, умеет укрощать сердца одними смехуечками. Ну, на эти штуки и мы горазды, их у нас - что вшей в солдатских кальсонах.
Ответ не заставил себя долго ждать. Люба, тоже в непринужденном тоне, сообщала, что не так уж и страшно в миру, как казалось издалека. Устраивается работать по 'прежней линии' - в отделение связи. Пока. А там будет видно, может, и другое что подвернется или она по службе продвинется. Думает поступить на подготовительное отделение в библиотечный институт. И, в чувствах своих поостывши, она разобралась, поняла, что для нее я был как брат (двоюродный, - усмехнулся я). Всю жизнь ей не хватало брата, и она печалилась по нему еще до Ольвии. У местечкового фотографа выпросила она мою фотографию, с уже отросшим чубчиком. Мама сказала: 'Такой еще лопоухонький мальчик, напрягся перед аппаратом, прячет растерянность или изъян?!'
Ну это уж слишком! Изъян - ладно, но чтоб еще и растерянность?! Да я на переднем крае не часто впадал в растерянность, иначе б погиб.
Письмо в клочки и по ветру.
Начальник сортировки, товарищ Кукин, помогая мне избавиться от наваждения, взял меня однажды за пуговицу:
- Любовь Гавриловна - девица крученая и верченая, она может окончательно запудрить тебе мозги... - Пропагандист Виталя Кукин, чуть было не убитый на войне, впал в привычную нравоучительность. - По секрету, как земляку, - эта особа чуть было не разрушила мою семью. А я ведь и постарше тебя, и... - он покрутил рукою возле головы - и поумней, догадался я.
