придет срок, кувырк - и нету...
Да-а... Скоро и понесла моя Татьяна. Все наветы покойной Сысолятихи Шоптоницы насчет нестойкости уфимцевской родовы, не в пример мне, она отмела, хоть и на лесозаготовках мыкалась середь мужичья, пусть и нестроевого, в селе Изагаш полжизни колотилась, где строгость нравов не особо соблюдалась. Шибко, ох шибко страдала и ревновала она меня к прошлому, да и к настоящему тоже, раз я такой порченый, считала, удержу на меня нету всякий закон, стыд и бог такому моральному уроду до порогу.
На следующий год после того как свела нас судьба, средь теплого лета, в самое цветенье, как раз о ту ж пору, когда я с войны вернулся, родила Татьяна сыночка. Назвали его в честь хозяина нашего прибежища Петрушей. Просил покойник, чтоб, ежели я оженюсь, его именем первенца назвать, поскольку сам он прожил жизнь бобылем, пусть хоть в чужих детях именем своим продолжится...
Петруша родился слабеньким. При родах Татьяна едва не померла. Боле ей рожать не велели, опасно, сказали, для жизни. Но Татьяне хотелось еще девочку. И мне хотелось. Попробовала она родить девочку. Умер ребенок при родах. Татьяна серой тенью из Даурска явилась домой, за стенки держалась. 'Что ты не женился на другой, - плакала она, - зачем я тебе? В деревне баба здоровая нужна... ' Будто в городе баба нездоровая нужна! Городит тоже. А мне какую судьба определила или бог послал, с той и вековать, ту любить и жалеть. Полюби-ка нас вчерне, говорится в народе, а вкрасне всяк полюбит.
Природа у нас суровая, да здоровая. Оклемалась Татьяна. Орезвел Петруша, весельем в отца удался, ласковым в маму. Уж мы его любили. Уж мы его нежили. Да и баловали, что там скрывать. Как во школу приспела пора Петруше, мы ради него в Изагаш переехали, бакана оставили. Я в мехмастерские поступил. Татьяна на почту устроилась. Жи-ы-ыве-ем!
Тем временем покатился слух по верхнему Анисею - затоплять будут. Я газетки почитывал маленько да и радио слушал, оттуль и узнал, что повыше Красноярска строится гидростанция и что конечно же затопляться что-то будет, но до нас, поди-ка, дело не дойдет - восемьдесят, считай, верст от плотины будем, на сухе останемся.
- Да что ты, папа! - мне Петруша с гордостью. - Это же не простая гидростанция! Самая мощная в мире! И она не восемьдесят, а все шестьсот километров захватит, может, и тысячу!
Ликует Петруша, а я думаю: эко хватил малец - шестьсот верст! Это сколько же надо земель, лесов свести и затопить, лучших земель, лучших угодий, сел, городов и леспромхозов, народу сколько с места согнать...
AH нет, не зря малый в барабан колотил, на дуде играл-горнил, светлому от электричества будущему радовался. Замелькало в газетках, по местному радио задолдонило: 'Благо народа! Благо народа!' Мы, деревенские, отдаленных районов жители, давно знаем: раз так ретиво о зимовке скота заговорили, о битве за молоко, за сено, за электричество либо об образцовой торговле на селе - запасайся солью, мылом и спичками и суши сухари. До того наши местные радетели договорятся, начнут сами верить в то, што говорят, в полное, значит, благо, и порешат, што все уж у нас есть, осталось только снабдить деревню морожеными ананасами, болгарским перцем, бобом, до-о-олгим, который с чем едят, мы не знаем. Догадливые снабженцы для полного комфорта ишшо хрустальные вазы по три тышши за штуку стоимостью на нас катнут, вино из Лиссабону подвинут, либо джинс, и шорт, модный в городу, в обмен на сдачу шерсти, молока и мяса, из-за моря-окияна доставят с наклейками вот тута. Джинс же тот, што сплавшыцкая спецовка, жосткай, в Изагаше его носила покуль зав Домом культуры, как лицо интеллигентное, заезжие отпускницы и Дунька-дурочка, бухгалтерова дочь, в психиатричке выучившаяся курить, шикарны эти штаны носить и петь на всю деревню, что заграничная звезда: 'Надира дам, дуб-дуб-ду, надира дам, хэлло, хэлло, все будет о'кэй'.
Словом, всю продукцию доставят нам по модной менклатуре, вот про иголки-нитки, про грабли, лопаты, косы, гвозди, оконную замазку и прочий шанец - даже не подумают. Да и зачем он нам, если мы уж во благе эдаком пребываем. На невиданной высоте людям живушшым не токо мыло, спички да топоры и лопаты, имя и телогрейки ни к чему, и штаны ватные, и катанки, и карасин, железо всякое. Гони имя снаряженье для подводной охоты, говорящие куклы, стереоаппаратуру для услаждения слуху, штоб не отставали от всякой современности, штоб в ногу с городом шли. Поотставали. Хватит!
Слух слухом, а нюх нюхом. Волнуется народишко по берегам великой реки, тревожится. Переселять будут. Точно. Уже и страховку за строения начали выплачивать, уже и ссуды на новожительство выдают, но вот поговорить с народом, объяснить ему, что к чему, - никому в голову не приходит.
Татьяна моя смолкла, соображает. Я матерюся, когда Петруши дома нету. Народ помаленьку начинает сыматься с мест, распыляться. Татьяна в отпуск засобиралась в Красноярск, к родной своей сестре Зинке. Приезжает и говорит:
- Ваня, давай подниматься с Изагашу. Ему скоро под воду. Ты уж под водой бывал. Ничего там хорошего нету. Сам видал. Я дом сторговала в деревне, около города. Петруша десятилетку закончит, в институт ездить близенько. Он у нас, сам знаешь, какой богатырь, ему догляд нужон и питанье хорошее. При доме огород большущий.
Я как узнал, что деревня та близ гидростанции, заорал:
- Значит, на съеденье гидре! Она, значит, нас заглатывает, а мы сами, считай что, сами в пасть ей лезем! Татьяна мне:
- И чего такого? Там народу тучи, изагашинских встречала. Не глупее оне нас с тобою.
Кто с бабой спорит, тот назьма не стоит, учила наша бывшая наставница бабушка Сысолятиха. И я спорить не стал. Переехали мы сюда. Гнилушки перетрясли, отстроились, обжились. Я сперва на гидре бетономешалкой командовал, потом, когда гидра загремела и реку перемалывать начала, на деревообделочный наш заводишко, в столярный цех механиком пошел, да там до пенсии и доработал. Фото мое с Доски почета не сходило, и сейчас, когда попросят пособить, - не отказываюсь, иду в кочегарку либо бруски пилить на дверные блоки и рамы. Таня работала опять на почте. Да недолго. По болезни на пенсию ее отправили. В огороде копалась, дом обихаживала, Петрушу в институт снаряжала. Как и многие тихие, бессловесные люди, он у нас головастый оказался, в науке хорошо преуспел, и при Политехническом институте его оставили в какой-то аспирантуре. И вот тут-то, в аспирантуре, он и попал в лапы той выдры, воровки проще. Она в их институте завстоловой работала, ну, прикормила его, видать, или опоила чем - иначе где бы ему чего смикитить? Самому, бывало, и титьку мамкину не найти. А тут эвон какую золотую самородку откопал.
А в изагашинских местах я, паря, не бываю. После затопления раз один на рыбалку съездил - ничего не узнал, нет местности родной. Топил, топил Анисей нашего брата, теперь самого утопили, широкой лужей сделали, хламьем, как дохлую падаль, забросали. Толстой водой покрылось речное приволье. Где было наше с Татьяной прибежище и Петруша где по яру бегал, травку пяточками мял, на бережку песок месил и домики строил из глины да лепешки стряпал - ни глазом, ни памятью я найти не мог. И бакана теперь - автоматы-мигалки старое русло реденько означают, народ другой живет, на других малородных берегах, все боле переселенец. Наши на месте не удержались, кому уж помирать пора подходила, кому сниматься сил нету, те в косогоры поднялись. На старых пашнях березники взошли, берега моет, землю рушит, камень оголяет, в ранах вся тайга и земля по Анисею; скотом и бурями берега размешаны. И пускай там другие люди живут, оне не тут родились, светлого Анисея, тем боле голубого, не видели, у меня же там - ни жить, ни стоялу воду пить нету желанья. Моя родина, мой берег и могилы родительские, Лелькина, Петрушина, Серегина, Борькина, Костинтина, стариков Сысолятиных, того горемычного товарища, что со мной рыбу имал и которого не откачали, - на дне глубоком. Тышшы могил, тышшы крестов и обелисков, за три столетия Изагаша накопившихся, - под водой. Што прах переносили со дна будушшего затопленья, так то видимость одна. Нас, деревенских жителей, столь охмуряли, дак мы всякую лжу за версты многие чуем - трепачи и обманшыки пока ишшо токо подумают чихнуть, а мы уж 'будьте здоровы!'. Знаем по опыту вековому: кто в мор намрется, в войну налжется, тому уж все нипочем - ни могилы, ни кресты, ни вера наша, ни земля отцова. Люди, горлом и лжой живущие, бездельники всех мастей завсегда были сорняком на крестьянском огороде, пухом осота летали над нашими головами, и хоть имя порой удавалось укорениться, загадить нашу землю, всешки хоть и уставали мы, но выдирали всякую нечисть с корнем, сдували с себя семя сорное, липучее. Мы на земле своей, на изагашинской земле, из поколенья в поколенье жили и работали, нам ее жалко, да боязно делается, как подумаешь, что за люди без земли, без своего бережка, без покоса, без лесной деляны, без зеленой полянки, на сером бетоне вырастут. Что у их в душе поселится? Казенная стена? Какое дело они справлять станут? Кого любить? Кого жалеть? Чего помнить?'
