мной катастрофической перемены. А мне затруднительно было бы описать то, что со мной произошло. Я и сам не могу всего понять, тем более, что я лишился Кота. А может быть, иллюзией была вся моя прежняя жизнь в виде собственной тени? А может быть, я глупею - и действительно становлюсь своей собственной тенью? Я встаю утром с постели, поминая недобрым словом свои ночные труды, проковыриваю пальцами отверстия для глаз в окружающей меня тьме (края дырок так и остаются после этой операции чуть красноватыми) - и смотрю на Свет. Свет бывает разным: серым - в сумерках и утром, красновато-красным - от заката, желтым - от фонарей и от пожаров, тех, что раньше я почему-то никогда не замечал. Горят усадьбы, горят книги - их, теневые, ложные книги, а вместе с ними и наши, истинные...
Когда меня берет за горло тоска, я выхожу в яркий полдень из дому, старательно обходя завалы из камней, развороченных заборов, кроватей, шкафов, мешков с песком и всяческого хлама, забредаю на какую-нибудь площадь и ложусь на нагретую солнцем брусчатку. Не обращая внимания на насмешки, я старательно воображаю, что я распростерт под своею собственной тенью на камнях, что я - черен, что я - ну, совершенно бесплотен... Надо мной проходят люди, колышутся красные знамена, играет отвратительнейшая музыка и слышны какие-то хриплые возгласы. Вот мне уже чудится, что я совершил невозможное, но когда я открываю глаза, я вижу все тот же слепящий Свет. Впрочем, здесь кроется какая-то ошибка. Ведь все на самом деле не так. Я был и остаюсь собою, мне лишь КАЖЕТСЯ, что я - не я... Я вовсе не тень, а только вообразил, что зажил жизнью своей собственной тени. Надо совсем не так. Цель не в том, чтобы куда-то там переселиться, а в том, чтобы не видеть Света. И ради Бога, умоляю, не наступайте же на меня!
Февраль - март 1997
...Тень, например, обожала усаживаться прямо на шкуру Кота, подвернув под себя тень хвоста, и подолгу самым аккуратнейшим образом вылизывала свои лапы...
21 февраля - 2 марта
--------------------------------------------------------------
ПОКА ОНИ ЕЩЕ ТЕПЛЫЕ...
Я люблю эти сентябрьские вечера. То время, когда воздух еще не пропитался мрачной моросью и холод не стискивает ночами землю. Пройдет неделя-другая - и осень погибнет безвозвратно, так, что даже нахлынувшей вдруг невпопад жаре запоздавшего бабьего лета не по силам будет ее воскресить. Она только ускорит падение гиганта, что запутался в летящей по воздуху паутине, спотыкается в мокрых гниющих дырах под корнями орешника, в распавшихся грибницах и в остатках звонкой тишины, которая долго еще стоит в ушах после того, как журавлиная стая пронеслась над нашими головами... Я люблю и этот спокойный воздух, все его протоки, мягкие запахи и тонкие струи, которые не спутаны еще в клубок холодными ветрами октября; не тронутое гниением золото и кровь - ими расплачивается лето, с достоинством удаляясь вплоть до следующего безумного кутежа. В лесу, где никакому угрюмому дворнику еще не пришло в голову орудовать своей куцей метлой, можно без страха улечься на чешую из листьев, которые щекочут выбившийся из-под рубахи живот, а в жарких провалах древесного ствола, источенного короедами, конечно, можно, если поднапрячь фантазию и стать терпеливым, отыскать кое-какие небогатые запасы, сделанные белками на зиму. В сумерках, когда ровный гул, треск и стершиеся в прохладе запахи леса погружают тело в зыбкую, но ясную и трезвую атмосферу первых пропаж и немой тяжкой растерянности, хорошо думается обо всем, звезды сияют все ослепительнее, а Млечный Путь проявляется сквозь черноту, придавая небесам должный объем, и клубится так до той поры, пока не начнется восход чуть зеленоватой (и вогнутой как бы внутрь себя от этой ослепительной ясности) луны. В такие вечера хорошо сидеть вокруг маленького бездымного костра, разведенного на берегу озера. Озеро - темное, угасшее, покрытое ряской и обмелевшее от недавней жары - лежит неподвижным зеркалом под крылами, которые раскинул над ним Млечный Путь.
...Когда только начался сентябрь, я ходил вялым, как вынутая на поверхность рыбешка: признаться, шеф здорово взял меня за жабры, требуя отчетов, результатов... И сколь бы не казался к месту совет иных приятелей 'держать хвост пистолетом' (скоро, скоро старика 'уйдут' на пенсию, и тогда кто-то должен ведь получить отдел...), но 'держать пистолетом', по сути, было нечего, разве что огрызок исписанной авторучки; с тоской провожал я ряды кофейных пятен на своем рабочем столе и испорченные тетради. Но вот появился Макар - и с ним сразу все стало чрезвычайно просто. К тому же и мой старый 'Москвич' весьма кстати вынырнул тут на днях из ремонта... В должный срок, как и много лет подряд, я оказался в Гульбищах... Впрочем, на этот раз мы не разводили костров, разговаривали только шепотом и даже старались поменьше шевелиться, чтобы не шуршать опавшими листьями. Что-то странное, иррациональное вторгалось в мою душу, волнующуюся при виде свободных стихий, подобно самой поверхности морской... какие-то мрачные фантазии, изо всех сил стремящиеся овеществиться, заслоняли перед моим мысленным взором строчки никому не нужного годового отчета и кофейные пятна на выходном костюме в серую клеточку. Я чувствовал себя сейчас потерянным, оторванным от всего прежнего мира, на равных со всеми сокрытыми в этой глуши змеями и птицами, которые способны прожить весь свой век, ни разу не попавшись на глаза ни одному человеку. Непуганые утки, куропатки и вальдшнепы готовы подпустить тебя на расстояние выстрела из дробовика, зайцы и лоси перебегают дорогу, что лежит всего километрах в двадцати от автострады Зубов - Десна, волки зимою заглядывают в окна одиноко стоящих домов и бегут дальше, на встречу с несущим снега от волжских берегов норд-остом. Я испытывал странное чувство отрешенности, разглядывая дальнюю полоску берега в уверенности, что ее в данный момент не видит больше никто, - значит, она сейчас здесь существует как бы для одного только меня, я закрою глаза - и вот ее нет уже ни для кого вовсе... Моя правая щека устало ткнулась в сухую травяную кочку с еле различимым запахом болота и дневного солнца, а рядом запыхтел Макар, нарушая ход моих мыслей. Макар затянут в потрескавшуюся старую куртку, от которой чуть слышно пахнет костром, куревом и соляром. Она совсем уже не скрипит, но безбожно ползет по швам, отчего кажется, что Макар дышит жабрами - вот-вот из-под кепки выползут нетверезые рачьи глазки... Чуть поодаль, где-то у нас в ногах, расположился Макаров братан - неприятный субъект с проваленным носом - ущербный и в фас и в профиль, поросший щетиной, бородавками и кривыми зубами... Вместо платка на шее носил он кусок грязно-желтой чесучи, а вместо портянок пихал в свои растоптанные говнодавы газетные листы из библиотечных подшивок 'На боевом посту' двадцатилетней давности. Он ругался вполголоса с нудным тупым упорством, будто бы влез там голым животом на муравьиную кучу, или сук какой впился ему прямо в коленную чашечку. Ругался до той поры, пока у Макара не кончилось терпение; тогда Макар сдал немного назад, ужом скользнув меж кочек, да и лягнул братана, попав в плечо, отчего тот ругаться сразу же перестал, но взамен того тихонечко заскулил и отполз в сторону. Я поежился. Мой плащ отсырел, сырость проникла под свитер и даже в отвороты кирзовых сапог. Макар тоже был в кирзачах, а вот братан его разыскал где-то резиновые, болотные и вдобавок к тому благоразумно облачился в ватные втоки, 'чтобы они, с-стервы, не прокусили...' А в Гульбищах сейчас изо всех окон струится ровный лимонный свет, пахнет жареной картошкой и подгоревшими пирожками... Рассказывают старые страшные сказки о ведьмаках и домовых и осторожно протапливают к зиме чадящую печь. Я отлежал руку. Перекатился на другой бок, осторожно заворочался и приблизил губы к макарову уху: - Может, - прошептал я, - они не выйдут сегодня вовсе? - Могут и не выйти, - с готовностью (тоже, вижу, надоело безгласым дожидаться ночных визитерш) согласился Макар. Он смотрел вниз, на остатки костра, на распечатанные рыбные консервы, конфеты с ликером, на слабо поблескивавшие в лунном свете бусы кровавого стекла, флакончики с едким розовым маслом и пахучие цветы (должно быть, астры или хризантемы). - И не жалко тебе было палисадник разорять? Макар, кажется, слегка пожал в темноте плечами: - А на что еще их растить? Все равно скоро замерзнут, - он тяжело дохнул перегаром, выгоняя из ноздрей запоздалого осеннего комара. - Могут и догадаться, - предположил я, стараясь попасть в деловой тон моего приятеля. - Если каждый раз ты так... - Кто? - удивился Макар, - Бабы-то? Да они нипочем не догадаются, сколько их не лови. Вон, - он кивнул на братана, Шурик лет десять смертным боем свою бил, так она каждый раз верила, что он это в последний раз, надеялась, что он перестанет, да так, пока не подохла, падла... Он вздохнул и поскреб небритый подбородок свободной рукой. В другой руке он сжимал обмотанный для верности вокруг запястья конец веревки. Я нервно зевнул. Ни малейшего движения не было заметно на водной глади, раскинувшейся под нами. Вот только светящихся лепестков лотоса вместо пятен бурой ряски не хватало, чтобы немедленно ощутить себя на берегу Вечности. И озноб не давал глазам смыкаться. Вдалеке, у островов, в тени растущих на них ив, как будто что-то белело. Но нет, это скорее всего лишь игра моего распаленного воображения... - Что-то сегодня слишком прохладно, - я осторожно помассировал веки, - может быть, завтра теплее будет? Чего сегодня мучиться-то... - Может, завтра и потеплеет, - усмехнулся Макар, - но брать их будем сегодня. Все! Раз уж пошел с нами - так лежи, давай, не трепыхайся. Я промолчал. - Тут, глядишь, - добавил Макар чуть погодя, - дожди зарядят, грязь, лужи, ну а там и зима. И они тогда все под лед уйдут. Нет, надо сегодня брать! Зашелестел в ветвях ветер, просыпав на нас
