взбалмошное качество здорово помогает нам в нашем уединении. Одна из детских черт - умение созерцать мир чуть-чуть со стороны.
Странно, это как качели или весы - с одной стороны гора злобы и слез, чем радует нас жизнь, с другой умение видеть скрытую красоту вещей, которую другие пропускают, будучи чересчур зашореными и погрязшими в ежеминутных бессмысленных проблемах. В середине качелей - твое сознание, страдающее от этого непонятного дуализма. Свести воедино эти два полюса удается немногим. Возможно, тот, кто сумел этого сделать и достиг мира с самим с собой.
Возвращаясь к восточному практикуму, о котором я уже говорил, можно провести некоторые параллели - даосские религии предлагают искать истину в самом себе.
Каждый человек - это целый мир, говорят одни, так зачем смотреть вперед, когда можно смотреть внутрь. Там такие глубины, что не снились самому глубокому океану. Погрузись на всю глубину. Познай себя - говорят нам древние и, как всегда, не врут.
Это я к тому, что мой способ преодоления неприятностей есть на самом деле древняя и уважаемая теория, разработанная во времена социальной юности нашего, ныне обросшего седым мохом, но ничуть не помудревшего, общества.
Социопаты были всегда. Но далеко не всегда их сжигали на кострах. Путь к совершенству - есть путь преодоления трудностей, а жизненная дорога изгоя общества, как правила богата на тяжелые ситуации. Собственно, поэтому, до конца доходят лишь единицы.
Те, панцирь которых достаточно тверд. Но об этом - о твердой, хитиновой, но совершенно не видимой раковине - чуть дальше.
Из вольного хаоса, в попытке придания порядка, в семь лет я отправился в школу.
Собственно, именно тогда я ступил на пыльную дорогу из желтого кирпича, обильно посыпанную битыми бутылками и смятыми окурками тех, что прошли здесь до меня.
Свой путь. Не скажу, что что-то тогда осознал, в сущности, у меня не было особой свободы выбора. Я просто бы взят за шкирку и кинут в бурное море людских взаимоотношений. Просто осознал себя стоящим на пороге высокого угрюмого здания сталинской постройки в новенькой полувоенной форме, с тяжелым угластым ранцем за плечами и букетом умерших не своей смертью растений в руках. Букет мне очень мешал и подспудно заставлял чувствовать себя идиотом. Я был полон надежд и иллюзий - качество, которое многие сохраняют вплоть до кризиса среднего возраста. Увы, эти розовые очки остались где-то на середине моего пути к вершине, и эта одна из немногих вещей, о которой мне иногда бывает жаль.
Впрочем, некое подобие их так и осталось со мной, просто теперь очки внимательно смотрят внутрь. А наружу... туда я смотрю через засиженные мухами черные очки слепого. Через них ясно видно контуры, но совсем нельзя различить цвета.
Итак, я встал на эти рельсы, не знакомый со школой и полный детского энтузиазма. Который не замедлил истечь, стоило мне остаться один на один с детским коллективом, в обществе которого мне предстояло провести ближайшие десять лет. Я отлично помню это миг, он навсегда врезался в память. Я стою в середине класса, ранец за спиной дико мешает, в окно вливается мягкий полуденный свет сентябрьского денька, а вокруг меня - детские лица - вроде бы разные, но для меня сливающиеся в одно - то самое волнующееся как море лицо, которое я впоследствии назвал лицом толпы. Они вроде бы все разные но в чем-то схожи, в чем-то почти одинаковы. Например, в своей ненависти и презрении.
Дети стоят и сидят, они держат руки на партах и под, и смотрят на меня - любопытно и без эмоций, как энтомолог на редкую бабочку, как раз перед тем, как проткнуть ее иглой и насадить на картон. Три десятка внимательных глаз.
Незнакомые лица. Мне стало не по себе, я не знал что делать. Мне хотелось домой, к маме.
В этот момент хлопнула дверь и моему взгляду предстали двое пятиклассников в одинаковой синей форме с отпоротыми эмблемами на рукавах. Неясно, почему их занесло в первый класс - возможно, они просто страдали от скуки. Притихшим первоклашкам они казались исполинскими и мощными, как осадные башни. Вошедшие прошлись по заволновавшимся рядам, перебирая разложенные учебные инструментарии с хозяйским видом. Помню, класс молчал как рыба. Происходящее казалось нереальным, но в чем-то совершенно правильным. Мы, воспитанники старой тоталитарной системы, уже к тому времени жили в строгой смирительной рубашке правил и уложений, в которой мы подчинялись, подчинялись и подчинялись сильному.
Мы все умели молчать.
Много времени спустя, я понял, что сие немудреное правило характерно для социума вообще. Его структура жестка и тоталитарна, вне зависимости от строя, в котором социум существует. Право сильного, ранги и касты - та сомнительная ролевая игра, в которую так любит играть человечество. По этому праву - если кто-то сильнее тебя - молчи, и тебе оставят жизнь. Мы все умеем молчать.
Особенно я.
То был мой первый шаг по пути избавления от неприятностей. И он последовал сразу после того, как здоровый, плотный пятиклассник извлек чей то портфель и стал наигрывать им в футбол. Удары ноги по резине отчетливо раздавались в переполненной классе. Владелец портфеля наверняка был в этой притихшей толпе, которой преподавался первый урок жизни, но он боялся выдать себя. Я смотрел на творящееся и вдруг меня пробил жуткий страх, потому что я осознал - то же самое может случиться и со мной! Мой портфель! Вслед за смутной мыслью 'куда же я попал' пришло нарастающее отчаяние, которого сформировалось где-то в животе, и, пройдя сквозь диафрагму, вырвалось наружу в отчаянном истерическом вопле. Я ревел, я орал, я надрывался от плача, я вопил так громко, что старшеклассники выронили портфель и тупо уставились на меня. Но хуже всего - на меня смотрел весь класс. В их взглядах появились какие-то чувства - что это было? Стыд?
Презрение? Страх! Вот, пожалуй, главное - я нарушил неписаное правило, это уже тогда было понятно, сделал вещь, которую не делают, и тем самым впервые поставил себя вне общества. И теперь они смотрели на меня, как если бы я вдруг стал обрастать шерстью, или покрываться зеленой сыпью. То есть, на их глазах я становился чужим, причем чужим настолько, что вполне мог быть поставлен в один ряд с внезапно объявившимися жителями Плутона.
Мне было невыносимо страшно и стыдно. Чувство было столь невыносимым, что я сделал странную для себя вещь - закрыл глаза и плотно заткнул уши указательными пальцами. Мир исчез. Плач казался приглушенным. Взглядов не было вовсе.
Я замкнулся первый раз в жизни. Закрылся. Уединился в глубинах своего я. Сделал первый шаг по дороге из битого стекла.
Не помню, что было после... Кажется, в тишине и темноте себя самого мне так полегчало, что плач утих сам собой. В тот день меня никто и не тронул. Мы все были еще очень малы, и всю оставшуюся жизнь никто из многочисленных недругов не припомнил мне этого случая. Он полностью выпал из людской памяти, но крепко засел в моей. Этот плач все еще звучит где-то во мне, напоминая - когда ты один, плакать не зазорно.
Собственно - это был первый и последний раз громкого выражения моих чувств на публике. С тех самых пор я плачу только внутри. И смеюсь там же.
Каждый социум - даже группа из трех человек - делится на слои или касты. В каждой группе обязательно есть свой лидер, а также своя жертва. The best and the rest - классика жанра. Собственно трое - есть начальная ячейка, в которой начинают четко выделяться социально-ролевые группы. Просто потому, что имеется противостояние двое-против-одного. Соответственно, любая, даже самая большая группа состоит из двух-трех-десяти подобных ячеек, то есть человеческое стадо имеет фрактальную структуру, подобно снежинке. Имеется общепризнанный лидер, кучка лидеров поменьше, еще меньше - причем в данном случае социальные различия потихоньку сглаживаются. Да, внутри каждой ячейки имеется свой лидер, но влияние его уже не столь сильно как у лидера всего социума.
С жертвой точно такая же история - жертвы в социальных ячейках практически не считаются таковыми, а просто находятся на чуть более отчужденных положениях, нежели лидер и его прихлебатель. Опять же жертва всего социума - есть яркий представитель касты неприкасаемых, и находится на самой низкой ступеньке общественной пирамиды. Как правило, в таких общественных группах, жертвы в своих ячейках считаются выше по положению, по сравнению с официальными жертвами социума, и считают своим долгом добавить свою лепту в ее, жертвы, моральном уничтожении. Строгая структура, в которой каждый
