распахнул объятия:
— Здравствуй, Саша! Где ты был все эти годы?
Они обнялись.
— А это что? — Александр указал на ящик.
— Это? Это мы с Милой посылочку тебе собрали. Ну… типа, как из тыла на фронт. Или еще как-нибудь. Короче, все самое необходимое, с любовью и заботой. У тебя в доме, случаем, топора нету?
— Равно, как и пулемета… — Гурский ушел в комнату и вернулся со складным ножом, рукоятка которого матово поблескивала белой сталью, контрастно оттеняя черные вставки из бугристой резины.
— Ну-ка, дай позырить… — Андрей Иваныч взял в руки нож и прикинул на вес. — Ото! Это ^откуда такой?
— Из Нью-Йорка.
— Зыканский кенжик! А как же…
— Дай-ка. Тут кнопки нет, тут вот как надо, — подцепив большим пальцем некий штырек и чуть взмахнув рукой, Александр выбросил короткое тяжелое лезвие, которое, щелкнув, встало на стопор. — Давай ящик.
— Нет-нет, дай сюда, я сам, — Андрей взял у Гурского нож, взглянул на лезвие и прочел: — «Смит энд Вессон»… Ни-и-и фи-ига себе! А кобуры от «Бернса-Марти-на», к нему, случаем, не прилагается?
— Андрюша, ну… ты ящик вскроешь когда-нибудь?.. Или вместо этого мы с тобой тут дурака валять будем?
— Ага, не терпится? То-то. Мы хотели почтой послать, но… потом, видишь ли, у меня тут, в Питере, дела кой-какие образовались, я и решил сам доставить. — Андрей Иваныч снял с плеча висевший на ремне термос, поставил его на пол, вставил широкое толстое лезвие ножа в щель под крышкой посылочного ящика и, пользуясь им в качестве рычага, стал вынимать из деревянной планки маленькие гвоздики. Затем отложил нож, ухватил край крышки пальцами и дернул:
— Опа!
Адашев-Гурский потянулся к посылке.
— Нет-нет! — запротестовал Андрей. — Уж раз я сам доставил, то уж позволь, тэс-скать, в торжественной обстановке, из моих собственных рук, с наилучшими пожеланиями и прочая, и прочая… короче, с днем рождения!
— Вообще-то, он у меня у меня в январе.
— Пра-а-авильно. А сейчас как раз август. Разве нет?
— Справедливо.
— Ну вот. А ты говоришь… В общем, принимай подарки.
В посылочном ящике оказались: литровая банка варенья, толстые вязаные шерстяные носки, большой старинный штопор с деревянной ручкой, автомобильный буксировочный трос и небольшого формата затрепанная книжка в твердом переплете. Все остальное пространство было плотно заполнено ворохом смятых газет.
Адашев-Гурский взял в руки книжку, раскрыл и взглянул на титульный лист:
А. В. Немилов
Профессор Ленинградского Университета и Сельско-Хозяйственного Института
«Биологическая трагедия женщины»
Очерк физиологии женского организма 3-е вновь просмотренное и дополненное издание
С 11 рисунками
книгоиздательство «Сеятель»
Ленинград 1927
— Саша, — Андрей Иваныч постучал согнутым пальцем по раскрытой книжке, — эта вещь посильнее «Фауста» Гете будет. Я лично, читая, рыдал. Ну, просто рыдал, как дитя. Разве что не в крик.
— Спасибо, Андрюша. Я совершенно искренне тронут. Только вот… зачем мне трос? У меня и автомобиля-то нет.
— А это не ва-а-а-жно… Вон какая веревка, видал? Обязательно пригодится. Никогда ничего не знаешь заранее. Коснись чего — а у тебя хорошей веревки в доме нету. Разве это дело?
— Ну спасибо.
— А носки Мила сама вязала, и варенье — домашнее, не сомневайся.
— Спасибо, тронут. Правда. А ты надолго?
— Да нет. День-два. Мне тут нужно… короче, тебе это неинтересно. Да я уже почти все и сделал.
— А ты когда приехал? — Гурский взял штопор, банку с вареньем и направился на кухню. — Голодный?
— Утром я приехал, — Андрей пошел вслед за ним. — Тебе позвонил, не застал, посылку на вокзале оставил, в камере хранения, и делами занялся. Потом гулял. Да! Презабавнейшую сцену довелось мне наблюдать. Прогуливаюсь я возле Спаса на Крови, из термоса понемножку отхлебываю, а там, чуть в сторонке, стоит автобус, громадный такой, и из него япошки выходят, туристы. Все с головы до ног фотоаппаратами да камерами всякими обвешанные. Ну вот… и останавливается вдруг рядышком микроавтобус. Опускается у него спереди, ну, у переднего сиденья, справа от водителя, стекло на окне и высовывается оттуда, натурально по пояс, актер этот… который в телепередаче «Городок» выступает. Там еще один длинный такой, с усами, а это другой… как его?
— Стоянов.
— Да! Вот! Стоянов, именно. Высовывается из окна артист Стоянов в гриме Владимира Ильича. И громко так говорит: — Господа японцы, минуточку внимания!
— Те башки свои нерусские повернули и на него пялятся.
— Гутен морген! — он им говорит. — Май нейм из Ленин! Узнаете? — а сам пальцем себя в грудь тычет и улыбается. Они в ответ кивают, тоже улыбаются и объективы свои на него наводят.
— А теперь внимание! Этеншен! Готовы? А ю реди?
— Ее! Ее! — японцы ему. — Реди! О'кей!
— Ага. Вери гут. — Он неспешно засучивает правый рукав, сгибает руку в локте и другой рукой — опа!
— Во вам Курилы! — И укатил. Я радовался чуть не в крик.
— Да, — кивнул Гурский, — у нас это бывает. Так ты голодный?
Зазвонил телефон. Гурский прошел в комнату и снял трубку.
— Алло.
— Сашка? — услышал он голос Волкова.
— Нет, извините, пожалуйста, это воры. А хозяина дома нету. Ему что-нибудь передать? Вы говорите, не стесняйтесь, мы ему записку оставим.
— Умничаешь все… Слушай, приезжай сюда, а?
— А ты где?
— В кабаке. «На здоровье» называется.
— Лечишься?
— Да подлечился уже. Слегка. Но не до конца. Твою рожу увижу, может, стошнит. Глядишь и полегчает. Приезжай, а?
— Ой, Петя… — вздохнул Гурский. — Как-то не входило в мои сегодняшние планы нажираться. У меня завтра дела. А что случилось? Что-то голос у тебя нехороший.
— Да пошло оно все в жопу. А нажираться мы не будем. Зачем нам нажираться? Так… посидим культурненько.
— Ага. Конечно.
— Так ты подъедешь?
— А где это?
— Сейчас, у официанта спрошу.
— Так ты дай ему трубку, я сам выясню.
— Слушаешь? Большой, тринадцать. Это на Петроградской, недалеко от Тучкова моста.
